Вторник, 10.00
Уже три часа, как Том отбыл на работу, а я держусь — в Интернет не залезаю, страшилок не читаю. Вместо этого я:
1) съела три куска пахлавы;
2) …
Все. Нет, еще смотрела в окно на серенькое, промозглое, слякотное утро и наблюдала, как пожилой джентльмен в доме напротив лупит по телевизору, чтоб тот заработал. Потом листала телефонную книжку, прикидывая, с кем бы хотелось поболтать (ни с кем), и минут двадцать дремала. Ощущение, что я на этом проклятом постельном режиме месяца полтора, не меньше. Неужели прошло всего восемь дней?
10.45
Все еще никак не могу придумать, чем заняться, — разве что снова начать паниковать? Надо думать о чем-то другом. Позвоню маме. Скорей всего, этого делать не стоит. Все равно позвоню.
11.30
Ну что ж, в конечном счете все оказалось не так скверно. Мама пребывала в хорошем настроении, поскольку школа йоги принесла в этом квартале неплохую прибыль.
Если честно, она вообще здорово повеселела с тех пор, как ушла с «пристойной» работы в банке и открыла эту школу. Нельзя сказать, чтобы я целиком была на ее стороне, когда она впервые поделилась со мной своими планами; откровенно говоря, я боялась, что она превращается в заурядную стареющую одиночку — летящие восточные наряды, ароматические курения, диковатые прически и все такое. Теперь вижу: восточные наряды ей к лицу, ароматические курения она приберегает для особых случаев, а безумные прически не мешают ей прекрасно вести дело. Всего за несколько лет мама превратила школу в прибыльное предприятие. Она, надо отдать ей должное, нашла свою нишу и своих клиентов, а именно шестидесятилетних теток с кучей свободного времени, которым не хочется скрипеть суставами перед гибкими двадцатилетками. Я сама не была у нее ни на одном занятии, но Дженни уверяет, что это полный восторг — штук пятнадцать бодрых бабулек в тренировочных костюмах и тапочках силятся выполнить «кошку» и ржут как сумасшедшие, когда у них ничего не выходит. Мать они обожают. Интересно, как ей удается оставаться такой терпимой и снисходительной к промахам других? Мои проступки вырастают в ее глазах до преступлений вселенского размера.
Я часто думаю — как бы все сложилось, не брось нас отец, когда мне было тринадцать? Может, в конце концов мама и сама выставила бы его за дверь. Он был моим папой, и я его любила, но большего неудачника свет не видывал. Сколько себя помню, он пытался сочинять песни — и с каждой проваливался. Что верно, то верно: на рояле он играл прекрасно и голос у него был чудесный, никогда не забуду, как он в ванной пел нам с сестрами военные песни. Нет-нет, не думайте, сам он в армии не служил и на войне не был — ему нескольких лет не хватило. Оно, должно быть, и к лучшему, потому что он не сумел бы прорваться и через забор из папиросной бумаги, как говаривала мама. Половину жизни он прожил на пособие по безработице, а другую половину перебивался временными заработками — то садовника, то учителя на подменах, то организатора детских праздников (моей коллекции собачек, скрученных из длинных воздушных шариков, завидовали все друзья). И вдруг (мне тогда не было еще и двенадцати) завязал бурный, абсурдный роман с соседкой. Та вечно расхаживала в халате и бигуди, прибираясь в чужих домах, но мечтала преподавать игру на классической гитаре, ни больше ни меньше. Они перебрались в Брайтон, и с тех пор я отца практически не видела. Он умер от сердечного приступа, когда я училась на первом курсе университета.
