— Я твоя новая учительница и наставница, — говорит она.
Я не успеваю отреагировать: она кивает, и меня, взяв под руки, выволакивают из комнаты. Я сопротивляюсь как могу, но мои ноги даже не касаются земли. Отбиваясь от охранника, я успеваю увидеть у него под мышкой бабушку. У нее на глазах слезы, кардиган съехал с одного плеча, как будто ее тянули за него, не пускали. Теперь она стоит одна, и вид у нее потерянный.
Меня несут по коридору и вытаскивают на мощеный двор, где стоит белый фургон с открытыми задними дверцами. Меня бросают внутрь. Я не успеваю подняться на ноги, как чье-то колено прижимает меня к полу и наручники смыкаются на запястьях. Затем меня тащат дальше в фургон, и толстые пальцы, ее пальцы, застегивают ошейник на моей шее. Я плююсь и матерюсь, и тут же получаю по затылку. Перед глазами все плывет. Ошейник пристегивается к кольцу в полу фургона, так что мне не поднять головы.
Но я продолжаю бороться, пинаться, визжать и ругаться.
И тут меня снова накрывает шум.
На этот раз я не могу заткнуть уши. Я в ужасе ору и в таком состоянии, пинаясь и брыкаясь, буквально проваливаюсь в мрак тишины.
Когда я прихожу в себя, фургон уже движется, и меня болтает по его ржавому металлическому полу. Мы едем долго, но мне виден только затылок большой женщины. Она ведет фургон, но никаких охранников или Охотников рядом с ней нет.
Я кричу, что мне надо в туалет. Надеюсь, что раз она одна, то, может, мне удастся удрать.
Она молчит.
Я снова ору:
— Мне писать надо. — Это правда.
Тогда она поворачивает голову и кричит:
— Ну так и лей. Все равно тебе завтра фургон чистить.
И продолжает крутить баранку. Темнеет, и у меня начинает сводить внутренности от тесноты и духоты фургона, от бесконечной тряски. Я стараюсь, чтобы меня не стошнило, но моих стараний хватает минуты на три, не больше.
Из-за ошейника и короткой цепи я не могу повернуть голову, приходится лежать лицом в своей же блевотине. А она все едет и едет, и когда много часов спустя мы прибываем на место, я уже лежу в коктейле из блевотины и мочи.
