— Если этот Фенн служит моему кузену, — заметил я, — не лучше ли мне держаться от него подальше?
— Нас навели на его след кое-какие бумаги вашего кузена, — отвечал поверенный. — Но если в этой скверной истории вообще можно на что-либо полагаться, думаю, вы спокойно можете обратиться к упомянутому Фенну. Вы даже могли бы сослаться на самого виконта, ваше фамильное сходство, пожалуй, окажется вам на руку. Что, если вам назваться его братом?
— Можно, — отвечал я. — Но послушайте! Вы предлагаете мне вступить в весьма нелегкую игру, я получаю опаснейшего противника в лице моего кузена, а при том, что я военнопленный, козыри уж, наверно, не у меня. Каковы же ставки, стоит ли мне ввязываться в эту затею?
— Ставки очень крупные, — сказал поверенный. — Ваш двоюродный дед безмерно богат... безмерно. В свое время он поступил мудро: задолго предчувствуя приближение революции, продал все что возможно и всю движимость переправил через нашу фирму в Англию. Он владеет в Англии обширными землями. Эмершем, где он сейчас живет, — великолепное поместье; кроме того, у него много денег, и все они помещены весьма благоразумно. Он окружен поистине царственной роскошью. А для чего ему это? Он потерял все, ради чего стоит жить, — семью, отчизну; он видел гибель своего короля и королевы, видел невзгоды и бесчестье... — Поверенный говорил все громче, горячее, и даже покраснел, и вдруг оборвал свою речь на полуслове. — Короче говоря, сэр, он видел ее прелести нового правительства, которому служит его племянник, и, на беду, они пришлись ему не по нраву, — закончил он.
— В ваших словах слышится горечь, которую я, вероятно, должен извинить, — сказал я. — И все же у кого из нас больше оснований для горечи? Этот человек, мой дядя мсье де Керуаль, бежал из Франции. Мои же родители, которым, быть может, не хватило мудрости, остались. Вначале они даже стали республиканцами и до самого конца не поддавались никаким уговорам и не изверились в своем народе. То было великолепное безумство — и я, их сын, могу лишь глубоко чтить это. И вот отец мой погиб, а затем погибла и матушка. Быть может, во мне еще сохранились черты джентльмена, но все, кому я этим обязан, погибли на эшафоте, и последние уроки благородства я получил в Аббатстве.[11] Неужто вы думаете, что человеку с моим прошлым незнакома горечь?
— У меня этого и в мыслях не было, — отвечал он, — но одного не могу понять: как случилось, что человек вашего происхождения и вашей судьбы стал служить корсиканцу. Не понимаю. Мне кажется, все, что в вас есть благородного, должно было бы восстать против этого... этого самовластья.
