Я думал, что смогу вспомнить лицо Тиции Де Билде до мельчайших подробностей, что я смогу, так сказать, нарисовать его, со всеми шероховатостями, лопнувшими сосудами, вздутиями и пятнами на верных местах, и все-таки было чего испугаться: еще совсем недавно оно напоминало слабо накачанный надувной матрас, но в то субботнее утро казалось, что кто-то с силой свернул этот матрас или даже потерял терпение и выжал из него остатки воздуха, топая по нему ногами как чумной. Ее кожа лоснилась тем же нездоровым блеском, что и раньше, и пятна тоже остались на своих местах.
— Господин Морман… — проговорила она тихо, уже сейчас, в первые секунды после взаимных приветствий, опуская глаза.
— Тиция… — начал я, но не смог продолжить.
Ее смирение меня обескуражило. Если бы она неистовствовала, даже если бы она прямо обвинила меня в причастности к исчезновению матери, я смог бы ответить должным образом. Но теперь я чувствовал, что взял в руки бейсбольную биту, рассчитывая разрезать на четыре равные части мягкое пирожное; покрасневшее мокрое лицо Тиции казалось таким же, как всегда, и я не сразу понял, что она плачет.
— …я… я… — заикалась она, а потом вскинула глаза.
Я заставил себя выдержать ее взгляд. Ее глаза тоже были мокрыми и покрасневшими, а белки нигде не были по-настоящему белыми — скорее, кремовыми. Мне пришло в голову сравнение с двумя устрицами на блюдечке: с устрицами, срок годности которых уже давно истек, и поэтому повар поплевал на них, прежде чем передать официанту.
— Господин Морман, я так беспокоюсь, — выпалила она разом. — Боюсь, случилось что-то ужасное…
Я протянул к ней руку, но вовремя отдернул. Мы все еще стояли в дверях: я, босиком, на пороге, а Тиция Де Билде — на тротуаре. Я незаметно подался вперед и посмотрел в один конец улицы, потом в другой, но везде было пусто и тихо.
— Послушай… — сказал я.
Мой взгляд упал на оранжевый пластиковый мешок в ее руке; я увидел, что это мешок из «Алберт Хейн», а внутри что-то металлически поблескивает. Кастрюлька! — промелькнуло у меня в голове. Кастрюлька супа! Я снова осмотрел глаза на этом хнычущем лице и вдруг подумал о соплях — о соплях, которые кто-то, не имея носового платка, высмаркивает на улице. Но это плохо вязалось с кастрюлькой супа. Что делает тут Тиция с кастрюлькой супа, если знает, что ее матери нет дома? «Суп, который никогда не будет съеден», — подумал я; потом взял себя в руки и посмотрел ей в глаза.
— Я тоже так думаю, Тиция, — сказал я. — Я тоже. Что-то случилось. Это не похоже на твою мать.
