Джессика, однако, смотрела сейчас не в небо, а вниз на улицу.
Он ушел еще до рассвета.
Оглянувшись, она спрыгнула в комнату и тяжело приземлилась на турецкий ковер. Ланселот Гоббо, слуга ее отца, стоял в дверях, насмешливо улыбаясь.
— Откуда ты знаешь, что я высматриваю, сиррах? — сердито спросила она, вытирая руки о юбку.
— За поцелуй я не скажу твоему отцу, что твои волосы свисали по стене, как у Рапунцель[36], соблазняя какого-нибудь мужчину взобраться по стене и утащить тебя.
— За поцелуй? За пинок ты научишься держать свой дурацкий рот на замке, не то я расскажу ему, что мясо, которое ты вчера принес, было трефное.
— Он это и так уже знает. Понюхал да и выбросил собакам, а меня ударил, — проговорил с подчеркнутым испанским акцентом слуга и пожал плечами. — Что за нос!
Рассердившись по-настоящему, Джессика угрожающе сжала кулаки, и Гоббо в шутливом испуге поднял руки. Она невольно улыбнулась, но сказала жестко:
— Не смейся над моим отцом, сиррах! Он твой хозяин. Тебе он платит хорошо, хотя ты и половины той работы не делаешь, которую делал наш предыдущий слуга. Так что почитай его!
— А ты не почитаешь. — Гоббо исчез из дверного проема.
Кипя от злости, Джессика подобрала волосы под кружевную косынку и надела сверху ненавистный желтый головной убор с красной каймой. Сегодня она выйдет из дому, хотя бы всего лишь на еврейский рынок. А потом, пусть отец и запретил ей это, выскользнет за ворота и сходит на площадь Сан-Марко…
С недовольной гримасой она закуталась в оливково-зеленую накидку и просунула руки в разрезы. На левом рукаве над прорезью для руки был нашит красный знак. Он был размером с дукат и имел форму сердца — Совет Венеции постановил, что его должны носить все евреи.
Закрывая за собой дверь отцовского дома, она услышала вдалеке колокол Сан-Марко, сигнал, который оповещал городскую стражу, что пора открывать ворота между еврейским кварталом и Фондамента делла Пескария. Страже платили за это евреи. Джессика гадала, для чего ее отец так рано вышел из дома, чтобы отправиться на мост Риальто, где он вел свои дела. При всем его богатстве он не мог выйти в город, пока не открылись ворота гетто. Может быть, он пошел в синагогу на дневную молитву минху, чтобы помолиться со своим другом-мистиком раввином Амосом Маденой? А возможно, он встречается с каким-нибудь еврейским партнером в центре самого гетто, чтобы заключить тайную сделку, касающуюся шелка, или гвоздики, или серебра. Многое из того, чем занимался ее отец, его повседневные дела, оставалось для нее загадкой. Ее не волновало, где он, лишь бы ее свободный полет не омрачил его жесткий ястребиный взгляд.
