— Ну ты, мама, как будто не знаешь, что собралась делать, — по-взрослому серьезно подсказал Леник.
— Ага, сынок, не знаю, что делаю, — ответила Марина. — От радости не знаю, что делаю. — Марина бросила взгляд на Игната, ожидая, что скажет он. Игнат молча разглядывал фотографии в рамке на стене. И Марина поджала губы, решительно распрямилась и стала поторапливаться, как поступала обычно, когда нужно было поскорее что-нибудь сделать.
Спали Игнат с Леником на «большой» кровати, что стояла меж окон на улицу, Марина с дочками — за перегородкой. Сделана была эта кровать из толстых, высушенных до звона сосновых досок. Сушил их Игнат сначала на дворе, под поветью, затем на печи. Долго подбирал дерево, плотно пригонял, сажал на клей, пускал под фуганок. И получилось так, будто спинки были выпилены из одной, во всю ширину кровати, сосны. Потом, когда работа была закончена и кровать покрыта лаком, Игнату и самому непросто было отыскать глазом линию, где одна доска была подогнана к другой.
Делалась большая кровать, когда родилась Гуня и стало тесно на «малой». Она тоже стояла здесь, меж окон, а сейчас стоит за перегородкой, на ней и поместились Марина с Гуней, Соня легла на печи. Делалась большая кровать на двоих, но не было тесно на ней и когда Марина клала с собой «приспать» третьего человека — сначала Гуню, а потом и Леника.
Сегодня Леник попросился лечь с отцом: «Мужчины с мужчинами, бабы с бабами». На том и порешили, и решение это понравилось Игнату.
Хотя спать легли поздно, однако, как только стало светать и прояснились окна, Игнат очнулся. Встал осторожно, чтобы не разбудить сына, вышел во двор, закурил. Село еще спало, и словно спросонок пробовали голоса во дворах петухи.
Игнат постоял на улице и направился в конец ее. Колхозный двор тускло вырисовывался за гатью сгрудившимися строениями, которые были прикрыты обсадой из высоких деревьев. Левее, на фоне серого неба, над линией березняка, отчетливо, словно обведенная грифелем, проступала пышная голова дуба. А еще левее, над курганами, оброненным птичьим пером висело облачко березовой кроны. На душе потеплело от мысли, что все тут осталось на месте, как и тогда, когда они с Тимохом уходили из Липницы.
По едва приметной росистой стежке, обогнув Агеевы сотки, обнесенные изгородью в две жердины, Игнат вышел к опушке леса. Сел на пень, положив руки на колени. Лес стоял на взгорке, и село лежало перед ним, как на раскатанной скатерти: один поселок, второй, третий. За третьим тоже начинался лес, и за лесом розовело небо — скоро должно было взойти солнце. Поползла вниз стрела Тимохова колодца, затем снова, как пушечный ствол, нацелилась в небо. В чьем-то дворе заскрипели ворота — выпустили во двор корову. Где-то звякнуло железное ведро. Липница начинала свой день.
