— Для чего? Чтоб показать… — начал было Мостовский, но офицер не дал ему договорить. Он повернулся к Мостовскому и, коверкая русские слова, словно читая молитву, произнес:
— Скажи им, что сегодня мы забираем коммунистов и командиров, а завтра… Завтра, если они не захотят помогать нам, заберем всех.
— Так вот, отвечаю, и не только ему, — Стась показал на старого Аная, — а всем. Пан офицер говорит: сегодня мы забираем коммунистов и командиров, а завтра, если не будете помогать новой власти, за ними пойдут все.
— Вопщетки, а куда Хведора и Лександру? — спросил Игнат.
— Там разберемся, кого куда.
«Разберемся»… Вон как ты заговорил…
— Вопщетки, как это так, Стась… Свои ж люди.
— Были когда-то свои, а теперь… И ты тоже, вопщетки! — Они смотрели один другому в глаза. И ничего своего в глазах односельчанина Игнат не увидел.
Мостовский подошел вплотную к Лександре, едва не толкнул его животом, тот даже отодвинулся назад.
— Дак что ты говорил вчера в нашей хате? Когда приходили с ним? — Мостовский кивнул на Хведора. Шалай молчал. — Язык отняло или память отшибло? Дак я могу напомнить.
Шалай вскинул голову, проговорил, выделяя каждое слово:
— Жалко, что мы его не застали… Но все равно мы его достанем.
— Ты сказал: «Все равно мы его достанем и расстреляем», так? — Мостовский сверлил глазами Лександру.
Тот облизал пересохшие губы.
— «Расстреляем» вчера не было сказано, а сегодня я бы сказал.
— Вот именно, все правильно, — с угрозой произнес Мостовский.
Он отошел к офицеру. Тот что-то сказал, и Мостовский тотчас вернулся к мужчинам.
— Пан офицер всех вас отпускает. Можете расходиться по домам. Косить сено, растить детей, — на его губах возникло некое подобие усмешки. — А вы, — он повернулся к Вержбаловичу и Шалаю, — на подводу!
Никто из мужчин не двинулся с места. Смотрели, как садились на телегу Вержбалович и Шалай, как долго не могли усесться: мешали связанные руки. Наконец кое-как устроились в задке, свесив ноги и плотно прижавшись друг к другу, будто связанные вместе.
Мостовский и двое солдат вскочили на ту же подводу, остальные немцы расселись еще на двух, и страшный обоз двинулся. Голосила, билась в истерике Люба, ее отпаивали водой. Тихими слезами плакала Маланка. Плакали другие женщины. Мужчины понуро молчали.
Мостовский хлестнул вожжой лошадь, подвода покатилась быстрее. Вержбалович вскинул голову, что-то прокричал, но до оставшихся у кузни долетело лишь одно слово: «Мужчины!..»
Ближе к обеду из Клубчи пришел человек. Он принес весть, что Вержбаловича и Шалая немцы расстреляли и их можно забрать.
