— Кара… настигла тебя… мироубийца, — он дышал тяжело, а всхлипывал тоненько, с подвывом, как обиженный котенок. — Погоди… Мир покарает тебя… еще сильнее…
— Высшая кара этого мира — тупоголовые мужики, которые не знают ничего, кроме войны и поисков врага, — развернувшись к нему, прошипела девушка.
У нее не было сил объяснять панцеру, что адская боль в совершенно здоровой руке была не наказанием-откатом за совершенное действие (совершенно не магическое, к слову), а свойством постоянно действующегосострадания. Матерь дала своим жрецам возможность тонко чувствовать тело больного, но обратная сторона этой силы заключалась в том, что лекарь вынужден переживать мучения, исцеляя их.
Целитель Хальды не спросит: «Так болит? А так?», тыкая больному в разные места — последствия каждого тычка он ощутит самолично. Как и все, что ощущает в данный момент тело пациента. Поэтому целители безумно благодарны Матери за возможность снизить эту боль. Но что делать, когда больной по той или иной причине не принимает обезболивающий, мирящий свет?.. Только терпеть. Со-страдание так называлось не зря.
К счастью, Алейна никогда не полагалась на одни только дары Хальды, на силу исцеляющего света — но пользовала и травничество, и полевую медицину, и даже академическую хирургию.
— Слушай внимательно, бронеголовый. Я не использую сил Матери на тебе. Буду лечить как травник, как ваш полковой фельдшер. Руками, мазями, благодатной канзорской алхимией. Могу оставить как есть, только руку закреплю.
— Даже благодатная помощь из рук подбожника причащает грязи, — вроде и твердо, но все равно жалобно ответил Карл. — Не надо мне твоего лечения.
— Как знаешь, — кивнула она, приставляя рейку к его руке и туго заматывая от плеча и вниз под аккомпанемент его слабых всхлипов. — Ходи с распухшей мордой, рань язык и щеки осколками зубов.
Тени, повинуясь кивку Алейны, отпустили его, и панцер обвис в кандалах, сжав губы бледной полосой. Хотя было видно, что после вправленной кости и шины ему стало легче. Девчонка повернулась ко второму пленнику и с удивлением заметила, что его взгляд не был полон неприязни, а скорее просто мрачный, но при этом какой-то… Сложно выразить одним словом.
Как если ты предан идеалам своей страны, но ты веришь и собственным глазам, и собственному сердцу, они говорят тебе, что враг достоин уважения и что по большому счету он тебе вовсе не враг; но ты не ставишь под сомнение войну и задачу стереть жрецов и богов с лица земли — просто не хотел бы стирать эту жрицу, эту девочку, ты бы хотел, чтобы она прекратила быть подбожницей и беззаботно смешивала травы где-нибудь в столичном штрайнстьют; но сражаясь с подбожниками и детьми скверны, ты увидел и услышал достаточно, чтобы понимать: у нее тоже идеалы и она так же не отступится, а значит, ваше обоюдное благополучие возможно лишь в ином, лучше мире, в другой жизни — а здесь победит либо верное дело Канзора, либо греховное владычество разрушающих мир богов. И тебе жаль, что это так, и тебе почему-то изнутри захотелось, чтобы это не было так, чтобы невозможное стало возможным, и стало можно как-то совместить — и величие безукоризненной Родины, и пылкую искренность убеждений зеленоглазой девчонки…
