От чар далекого времени меня пробудила радостная встреча. По дороге шел мальчик, он рвал цветы и бросал их вверх над головой, швырял в птиц комьями земли, выкрикивал какие-то непонятные, свои собственные слова, веселый и беззаботный, как котенок. Заметив меня, он умолк и съежился, сразу став серьезным. Я не принадлежал к его миру.
Давным-давно, за много лет до этого дня, на другой тропинке, в другом краю встретился мне такой же мальчуган. Не было никаких причин вспоминать сейчас об этом и сравнивать их. Но вспомнилось. Может быть, потому, что день предназначался для воспоминаний, или же тогда, как и теперь, я стоял на перекрестке жизни, и потому, что оба они были толстощекие, увлеченные, каждому из них хватало самих себя в пустынной местности, и оба прошли мимо, угаснув, словно я потушил их радость. Я окликнул мальчика, глаза его были цвета кудели, так же как и у того, далекого, и вопрос был извечный и звучал печально, но мальчик этого не знал.
К счастью, сейчас у нас начался совсем иной разговор, чем тот, первый. Я записал его для удобства, без иной нужды, так бывает с утомленным путником, остановившимся у живительного источника.
— Ты чей, малыш?
Он без особой приязни посмотрел на меня, остановился.
— А тебе что?
— В мектеб ходишь?
— Больше не пойду. Вчера меня ходжа побил.
— Ради твоего же блага.
— Это благо я мог бы и сам раздавать пригоршнями. А ходжа раздает его нашим задницам. От каждого его слова они синеют, как баклажаны.
— Не надо дурные слова говорить.
— Разве «баклажан» дурное слово?
— Ну и чертенок же ты.
— Не говори дурных слов, эфенди.
— Ты вчера тоже так разговаривал?
— До вчерашнего дня я был барабаном для ходжи. А сегодня я как вот эта птица. Пусть кто-нибудь сейчас попробует ударить меня!
— А что отец говорит?
— Он говорит, что алимом мне все равно не быть. А пахать можно и зная азбуку, и не зная азбуки, земля ждет, другому ее отдавать не станем. А уж если тумаки делить, то он и сам справится, говорит.
— Хочешь, я потолкую с отцом, чтоб отпустил тебя в город? Будешь учиться в школе, станешь алимом.
Те же слова я сказал и тому мальчугану, теперь он в текии, стал дервишем. Но этот паренек иной закваски. Радость исчезла с его лица, ее сменила ненависть. Мгновение он молча смотрел на меня в яростном недоумении, потом проворно нагнулся и поднял с дороги камень.
— Вон там пашет мой отец,— сказал он с угрозой.— Иди скажи ему об этом, если посмеешь.
Вероятно, он в самом деле ударил бы меня. Или убежал бы с плачем. Он был умнее того, первого мальчугана.
