— Вы здесь, Элизабет?
— Здесь, мой друг.
Мужу Элизабет говорит, что у нее бессонница.
Разумеется, тут скрываются ловушки. Они совсем рядом, Элизабет чувствует это и без труда их избегает, словно сомнамбула. Ночь никогда не бывает слишком прекрасной, таким бывает день. Элизабет поддерживала в доме необременительную строгость, нежную печальную атмосферу, которая имела свою прелесть. Сюда не приходили женщины слишком молодые или шумные — только духовные лица, ученые, семейный врач, жена священника, две-три вдовы; такое общество Дюбуа находил иногда немного суровым. Гости отчаянно спорили о книге Франциска Сальского, которую Элизабет перечитала несколько раз. Шарль Пуаро, врач, окрестил ее «мадемуазель Филотеей». В Нанси ее считали женщиной несравненной учености; неприязни к ней никто не питал, что было настоящим чудом. Сквозь защищавшую ее грезу она чувствовала, что ею восхищаются, ее любят, с ней ищут сближения. Она старалась избегать того, что в монастыре называли «личной привязанностью». Одевалась Элизабет строго, и это ей шло. Как-то раз ей сделали комплимент, сказали, что у нее тонкие прекрасные руки. И тогда она опустила свои красивые руки в известь. Врач Пуаро не без любопытства отметил это про себя, недоумевая, то ли Элизабет страдает излишней щепетильностью, то ли она поступает слегка нарочито (в то время любили щеголять своим благочестием).
Дюбуа, немного оправившийся от своих болезней, питал политические амбиции. Элизабет сносила эту его причуду или то, что она таковой полагала: они приняли у себя членов местного суда, советника герцога и гравера Апье. В монастыре ее убедили, что это ловушка, мирское, и она в благоразумии своем остерегалась визита. Она немного злоупотребила суровостью, отказав граверу, пожелавшему сделать ее портрет, и заставив отказать от дома советнику герцога, наговорившему ей любезностей. Но разве возбуждение из-за этих приемов не грозило нарушить приобретенный столь дорогой ценой покой? Несколько раз она дала волю раздражению.
Особенно ее утомлял ребенок. Она называла это утомлением. Ей без конца говорили: «Солнечный лучик ваша Мари-Поль. Настоящая птичка». Но и солнечный луч и пение птицы могут утомлять. Однажды, заслышав смех дочери, она в сердцах сказала:
— Ты так и будешь всегда смеяться, Мари-Поль?
— А почему бы и нет? Разве вы никогда не смеетесь?
— Вспомни, что сказал Господь Анджеле да Фолиньо: «Я полюбил тебя не за веселье».
— А за что тогда?
