— Ладно. Передайте ей, что я больше не приду.
Через два дня на третий Элизабет посылает за доктором. Ей еще хуже, чем обычно, судороги, необъяснимые боли приковали Элизабет к постели. Однако она тщетно ждет Пуаро. Дом его пуст. Этим утром Шарль верхом отправился в Ремирмон.
Решение внезапное, которое он сам себе не в состоянии объяснить. Два дня, проведенных в страшных мучениях, в ярости и унижении, и потом как снег на голову эта отлучка. Ему надо понять, удостовериться. И если надо будет пострадать, он выпьет чашу до дна, препарирует боль, найдет в ней наслаждение. Пуаро приводит в отчаяние, он не может вынести, что Элизабет любит его и презирает достаточно, чтобы дать такой безумный обет. Что заставляет Элизабет стыдиться своей любви: его скромное происхождение, бедность или какие-нибудь черты его натуры? Отвращение должно быть очень сильным, а любовь безудержной, чтобы Элизабет, всегда такая сдержанная, прибегнула к столь искусственному приему. По крайней мере, у него есть жестокое утешение — знать, что Элизабет изводит себя. «Я больше не приду». Да, он не придет, у него хватит характера, ведь Шарль знает, как сильно она терзается. Однако Шарль должен понять Элизабет, а где он лучше докопается до сути, чем в местах ее детства? Шарль отправился в Ремирмон без определенной цели. Впрочем, Ремирмон недалеко.
Прибывает он туда рано утром, лавки еще закрыты, свежо; в мрачной, пахнущей затхлостью харчевне пьют три кучера, во дворе бьют копытами землю лошади, меланхолично позвякивают бубенцы, народу на улице мало — старая святоша, девчушки из приюта. Пуаро заходит в харчевню, садится чуть в стороне. Его лошадь стоит привязанная во дворе. Пуаро заказывает себе выпить. Сумка с лекарствами и инструментами при нем: не то чтобы он собирается врачевать в Ремирмоне, но докторам иногда больше доверяют. Его тотчас спрашивают, откуда он и куда направляется. Машинально Пуаро называют фамилию Ранфенов: мол, собирается их навестить. Все удивленно восклицают: Ранфены ведут такую замкнутую жизнь. Их больше никто не видит. Разве что мужа по вечерам в дешевых кабачках. Что же касается жены, то некоторые даже сомневаются, не померла ли она часом, да не иссохла ли в стенном шкафу или в подполе. Впрочем, сетовать не стоит. Люди не особо примечательные. Никто не знает, чем они там занимаются за закрытыми ставнями. Надо сказать, она всегда была с причудами. Например, занавешивала окна в комнате у малышки, чтобы там было темно, и говорила, что делает это ради ее здоровья. Вот вы врач, скажите, разве ребенку (а девочке тогда было четыре — шесть лет) полезно жить в темноте, в удушающей жаре, не имея даже с кем отвести душу, — когда девочка по случаю выходила на улицу, то сжимала губки, и было видно, как она боится. Возможно, уже тогда у них зародилась мысль извлечь барыш, сбыть дочку подороже, ведь малышка всегда была красивой. Шарль не раз слышал этот рассказ: про сжатые губки девочки, про ее красоту. Вырисовывался образ маленькой Элизабет с упрямым выражением на лице, которую он бы полюбил и которую уже любил. В монастыре, казалось, ее обожали. Ангел. Порой немного застенчивая и молчаливая. Неудивительно при той жизни, которую ее заставляли вести. И при всем том ангел. Говорили, однажды она упала с большой высоты, и ангелы подхватили ее, так что она даже не ушиблась. Говорили еще, что, когда ребенок просился в монастырь, старую настоятельницу посетило видение: Элизабет появилась в терновом кусте, означавшем, что, прежде чем сподобиться небесного венца, ей предстоит пройти через великое множество земных испытаний; рассказывали даже, что на смертном одре настоятельница прошептала: «Элизабет! Трижды святая!»
