Сок стоит пять тэньге, он дал ей десять. Еще раз смотрит на ценник и вежливо к ней обращается:
— Девушка, с вас пятерка сдачи.
Ее физиономия наливается кровью, вареники ярко накрашенных губ раздвигаются, обнажая два ряда золотых зубов.
— Чего, чего? Какие сдачи? Ты дал пять!
Он не желает скандала, но пятерка ему нужна, чтоб купить проездные талоны.
— Мать, взгляни на тарелку. Вон моя десятка лежит сверху.
Она, наглая как сто педерастов:
— Мало ли сколько у меня в тарелке десяток. Пошел отсюда, или я милицию вызову.
Он начинает злиться. Она определила откуда он, поэтому ничего не боится.
— Мать, имей совесть, — делает последнюю попытку, — ты ведь снимаешь последнюю рубашку…
— Тамара! — машет она толстой лапой, пальцы которой унизаны золотыми перстнями, — позвони в милицию, тут ко мне зэк пристает.
— Ухожу, ухожу, — улыбается он, и твердо про себя решает: “Именно ты, деловая колбаса, поможешь мне сегодня раскрутиться на бабки.”
Этот город Василий ненавидит. Сколько он себя помнит, этот город приносит ему унижения и оскорбления. Но в этот город он постоянно возвращается, гонимый непонятной тоской.
В колонии Василий не успел деградировать. Как это получилось? Возможно потому, что с первых недель и месяцев в бесконечных драках, из которых он выходил победителем, Василий отвоевал независимость.
А может быть, книги?.. Завоевав себе право независимости, тем самым он получил возможность проводить свободное время в лагерной библиотеке. Именно безнаказанно, потому что любое проявление попыток интеллектуального развития колония жестоко пресекает.
В этом городе Василий получил жизнь и свой первый срок. Тогда, в четырнадцать лет, мать его не уберегла от интриг угреватого следователя. Оглушенного, без сознания, его бросили в “отстойник”, где его юношеское тело валялось среди окурков.
Затем его опять подняли наверх. Опять капитан тыкал ему ручку и лист бумаги, требуя показаний.
К ручке он больше не прикоснулся. Не ожидая такого сопротивления от четырнадцатилетнего подростка, они перешли на терминологию, которая не перестает смешить все эти годы.
— Ты стрелянный воробей, но и мы не лыком шиты… Хоть ты и крепкий орешек, но мы тебя расколем. Все равно будешь сидеть!
У избитого и опустошенного, у него впервые мелькнула мысль покончить с собой. Он не видел конца своим мучениям. Люди в форме, которых еще недавно он уважал, оказались теми же уличными насильниками.
Они его выпустили в первом часу ночи. Болела голова, хотелось спать. Кое-как он приплелся домой.
