я1Бесполезноя0, думал оня1. Бессмысленно. Я все забыл. Я ния1чего не помню.
Сквозь трещины в комнату пробрался ветер; он прошуршал среди папирусов, разбросал их по комнате, оглянулся на пороге и, хлопнув дверью, пошел гулять по дому. Овидия знобило с утра, а сейчас холод стал невыносимым. С трудом открыв глаза, он отодвинул кресло и вытянул руки над жаровней. Огонь не грел; да он и не видел огня: только блеклые красно-желтые полосы дрожали перед ним.
Тогда он решился. Он нагнулся, поднял охапку листов и положил их на жаровню. я1Если это может хоть что-нибудь измея1нить, я0сказал он и только в следующее мгновение понял, что это была молитва.
Овидию было чем заняться в остаток ночи. Пепел летал по комнате и забивался во все щели. Лишь когда последний папирус, не прибавив тепла, стал серой пылью, он вернулся в кресло и собрался заснуть. Именно в эту минуту дверь приотворилась, - вошел фавн. Он молча подошел к другу и сел у него в ногах.
- И здесь этот проклятый туман, - тоскливо проговорил мальчик и вдруг спросил: - Когда ты понял?..
- Когда... - повторил Овидий и как бы с неохотой ответил: - Да вот когда ты исчез. Поплыло перед глазами, и я XI увидел... Не знаю, что, но это было... омерзительно. Ты там был?
- По мне не видно? - огрызнулся фавн.
- И знаешь, что самое странное, - продолжал Овидий, не слушая его. - Или страшное... Ведь никто из нас - из людей никто, кроме меня, этого не заметил, даже не почувствовал. Слышишь? - Он кивнул головой в сторону пьяного гомона. - Веселятся. И никто из них... Даже Коринна. "Что с тобой, милый? Отдохни, милый! Ты переработал, милый! У нас завтра аудиенция..." Вот скажи, ты ведь больше моего знаешь: за что мне это? Почему я один вижу этот хаос?
- Ты поэт, как-никак, - отозвался фавн, помолчав. - Ответь лучше: а н а м это за что?
- Неисповедимы... - начал было Овидий, криво улыбаясь.
- Перестань! - крикнул мальчик. - Брось свои вечные цитаты! Нет никакого Юпитера! Нет никаких его неисповедимых путей! И нет во всем этом никакого смысла! Понял? - Он вдруг ткнулся Овидию лицом в колени и разревелся. Никогда он себе такого не позволял, ни перед олимпийцами, ни тем более перед смертными, а теперь вот плакал и никак не мог остановиться. Всхлипывал, как сатирыш малый. Человек обнял его, хотел чтото сказать, но не смог.
- Гарью пахнет, - сказал фавненок.
Они опять сидели у окна - совсем, как утром.
- А... - махнул рукой Овидий. - Это я... - Он вдруг понял, что ему трудно будет признаться. Нет, он не чувствовал сожаления - скорее, нечто вроде стыда, беспричинного и непонятного.
