Подхватив сумку и закинув автомат на плечо, Косой двинул на выход.
– Давайте вы сегодня свои дела решайте, я свои решу. Завтра заскочу, если что…
– Я провожу тебя, – кинулся я следом.
– Да не боись, не трону я твоего братишку, – усмехнулся Федор.
– Да я не боюсь, отлить надо…
– Так бы и сказал, что приспичило, а то – проводить.
Косой отодвинул засов и толкнул дверь. Дверь во что-то уперлась и открывалась неохотно. Федор недоуменно взглянул на меня. Что бы это могло быть? И уже с усилием поднажал, отодвигая то невидимое, чем она была привалена. Выглянул в просвет и присвистнул, выходя за дверь.
– Хаймович! Подь сюды. Тут жмурик.
Я выскочил и увидел тело на полу под дверью. Сразу и не сообразил, что это такое. Сквозь камуфляж на теле проступала шерсть, точнее, сама одежда как бы была на теле кусками, фрагментарно. Где одежды не было, виднелась густая зеленая шерсть, тоже с пятнами и переливами. Лицо было искажено предсмертной гримасой боли. В груди торчал вогнутый по самую рукоятку тесак. Но больше всего меня поразили ноги. Сверху вроде башмаки, а снизу обычная голая ступня с грязной пяткой. За моей спиной возник Хаймович и молча уставился на покойного Толстого-2.
– Это не я его, Толстый, – с волнением пролепетал Косой. – Мамой клянусь! Не я его…
– Тебя, Федор, никто и не винит, – Хаймович нагнулся и вытащил нож, рассматривая рукоятку.
– Нож мы ковали, Максим, а клеймо на рукоятке ставили для Джокера.
– Кот, сучара, – выдал я, – найду падлу сегодня же!
– Вместе найдем, – сплюнул Косой.
– А мне кажется, Максим, что неплохо бы тебе немного побыть покойником. Все теперь уверены, что ты убит. Надо только с толком это использовать.
Мы с Федей переглянулись. Идея толковая, только проку-то? Косой заиграл желваками, что-то обдумывая. Меж тем Хаймович наклонился к Толстому-2 и провел рукой по шерсти.
– Надо же! Как просто и эффективно, вы только посмотрите! – воскликнул дед.
Шерсть под его рукой становилась прозрачной как стекло, как рыболовная леска, сквозь нее виднелась серая кожа. А то, что мы приняли за камуфляж, было клочками плотно склеившихся шерстинок, окрашенных в камуфляжные цвета. Ботинки на ногах были сделаны таким же макаром. Осторожно и трепетно Хаймович принялся разглаживать лицо, стирая с него мои черты и проявляя его истинный облик. Лицо тоже было заросшее шерстью – морда, а не лицо, и не разглядишь толком. Только глаза остались человеческие, больные, с невыразимой мукой, со зрачками, черными, как ночь, и бездонными, как шахта лифта. Хаймович поднялся и стащил с головы извечную кепку.
