— До свидания, — шатнулся он к выходу.
На улице Саша первым делом нашел автомат и набрал Трескина.
— Юра, — начал он без предисловий, — ты мало платишь. Вредная работа, она портит кровь и убивает добрые чувства.
Трескин развеселился от души.
— Все, Сашок, трудись. Об остальном договоримся. Мы поняли друг друга. Да, можешь написать в следующий раз, как станешь послание составлять, что у нее… голос такой хороший… ну, как захочешь… напиши.
— Голос? — переспросил Саша.
— Нежный, как у птички, — несдержанно хохотнул Трескин.
— Ладно, ~ сказал Саша, — я воспользуюсь этим образом.
Нервное веселье овладело Сашей.
— Я уже только смеюсь, — целый день повторял он себе. — Просто смеюсь, — говорил он вслух с убедительными на разные лады интонациями.
С этим, с лихорадочным ожесточением на душе, он принялся поздно вечером за письмо. Нечего и некого было теперь стесняться, хотелось написать зло, насмешливо и двусмысленно.
Однако работа не шла. Вглядываясь в огни за темным окном, он забывался, мысль уходила в сторону, блуждала в мечтаниях. А когда он заставлял себя обратиться к бумаге, веселье выписывалось натужное, ирония раздражала: или она выпирала грубо, или уходила вовсе, уступая место откровенной слащавости. Не мог он найти и выдержать тон, не понимая даже и замысла.
«…Когда я понял, что люблю тебя, не знаю, — писал Саша на второй странице. — Раньше этого не было, а теперь есть. Вдруг оказалось, что я люблю — любовью мучительной, страстной и безнадежной. Любовь эта — есть постоянное ощущение потери».
— А ничего! — пробормотал он тут сам себе и несколько оживился. — Нормально.
«Да, это странное чувство похоже на бесконечное падение — я теряю, теряю, теряю, теряю тебя… И уходит твой голос, как мучительно ускользающая мелодия. Твой голос звучал во мне навязчивым и сладостным мотивом, словно натянуты были струны, при легком толчке начинали они звучать…»
— Звучать, — повторил Саша. — Галиматья какая!
И снова он откладывал ручку, уставившись в темное окно, вздыхал, замирая временами до неподвижности, и опять принимался за писанину.
«…Но голос уходит, все реже и реже я могу расслышать тебя. Пропадает в памяти нежный, как у птички, голосок… Щебет и воркование легко поскакивающей (попрыгивающей? — писал он на полях с вопросом) маленькой птички. Птицы большие, из тех, например, у кого черное с серым оперенье и крупные бусины глаз, разговаривают жесткими щелкающими голосами. Или взять чаек с их неповоротливыми шеями и диким всполошенным криком, от которого стынет кровь. Неприкаянно, как души умерших, носятся они над водой…»
