— Что это за вопросы такие? Пришла в ночи, понимаешь, и дурацкие вопросы спрашивает…
— Погоди, Степаныч, не кипятись. Наговорить с три короба и я смогу. А ты на деле все это доказать сможешь? Тогда слушай.
Выбранная Матвеевной тактика предварительной подготовки оказалась безошибочной. Иван Степанович, как только понял, что от него требуется гордо выпрямил спину, буркнул сомнительный комплимент, что-то вроде «ну и игрушки у нынешних баб пошли», забрался на чердак и долго крутил там какие-то ручки, рассылая по Верхнему Кривино условные позывные. Через полчаса в его избе собрался весь партизанский комитет, состоящий из мужиков пенсионного возраста. Такой гвалт подняли — куда там бабам! Каждый тянул совещание на себя, выставляя свой участок задания самым сложным и наиглавнейшим. Было не совсем понятно, отчего столько шума. То ли перед Матвеевной пыжились, по застарелой привычке, какая срабатывает всякий раз, когда в мужское общество попадает женщина, то ли потому суетились, что среди них не было ни одного рядового исполнителя — все сплошь за что-то ответственные и потому требующие повышенного внимания, то ли, и это казалось Матвеевне наиболее вероятным, настоящее, тайное дело выпало комитету впервые, и важность момента вскружила партизанам головы. Особенно усердствовал «ответственный за транспортную часть» тракторист Калинкин. Когда он впервые раскрыл рот, Анне Матвеевне показалось, что в его тощее горло вмонтирована иерихонская труба небольшого переносного размера. Труба неустанно гудела о дизельке, которой недостаточно, и о тягловых возможностях вверенного ему транспорта, которые фактически беспредельны. Гудела так самозабвенно и громко, что любое другое высказывание вяло на корню, не давая развиться в росток ни одному мало-мальски толковому плану. Несколько раз Матвеевна поймала себя на том, что руки ее, не выдержав пытки высокочастотным звуком, словно намагниченные, сами собой начинали тянуться к калинкиной шее, хищно подрагивая пальцами. Она испуганно одергивала себя, но нескончаемые трубные «а я тебе чего говорю!» да «ты меня послушай!» всверливались в уши, лишали воли, и руки снова пускались в самостоятельные действия. Потому Анна Матвеевна все собрание беспокойно ерзала на месте и оглядывалась на Мишу — не испуган ли мальчик. Миша если и был напуган, то никак этого не выказывал — сидел в сторонке, бледный и сосредоточенный, а страсти, поднятые его молчаливым присутствием, накалялись все сильнее, грозя взорваться ссорой. Радовало только одно — ни один партизан резерва не предложил сдать Мишу властям. Видимо, в этом партизанская закваска и сказывалась — переть против любой власти, несмотря на то, что в данном случае власть своя, всенародно избранная.
