— Ты знаешь, у этой ситуации есть две точки зрения, — Карел усмехнулся. — Ты уехал из Праги, весь такой обиженный, когда меня тут даже не было.
— Ты не пытался со мной связаться после этого.
— Мама пыталась. Ей это помогло?
Войтех не ответил. На это ему нечего было сказать. Пожалуй, именно тот факт, что, разозлившись на отца, он распространил свою обиду и на мать, не давал ему покоя. Сначала он игнорировал их обоих, потом понял свою ошибку, но было уже поздно: мама тоже перестала ему звонить, а сам он так и не смог заставить себя сделать первый шаг. Ему было стыдно. И очень страшно: он боялся, что она тоже не захочет с ним говорить, как до этого не хотел он.
— Я говорил с родителями несколько часов назад, — продолжил Карел, так и не дождавшись ответа. — Судя по тому, что они тебя не упомянули, ты продолжаешь изображать из себя оскорбленную невинность. И, честно говоря, меня это очень удивляет. Обычно ты мне читал лекции на тему того, что я отвратительно себя веду по отношению к ним.
— Ты курил «траву», не ночевал дома, попадал в полицию с периодичностью раз в три месяца, спал с кем попало и ничего не желал слышать, когда они просили тебя утихомириться. Я с ними всего лишь не разговариваю.
Карел сделал вид, что мысленно взвешивает его слова.
— Ладно, — в конце концов заявил он, — признаю: от меня было больше неприятностей, но я хотя бы получал удовольствие от того, что делаю, пусть это и добавляло им седых волос раньше времени. О тебе такого не скажешь. Ты сидишь в этой долбанной Москве, занимаешься не пойми чем, сам несчастен и их мучаешь. И почему? Потому что тебя в какой-то момент не поняли? Не то сказали? Не так поддержали? Войта, ты ведь всегда был умным. По крайней мере, все остальные так считали, я часто в этом сомневался, но все же…
— Дело не в этом, — проворчал Войтех, перебивая брата. Он больше не мог его слушать. Теперь он знал, кого все это время напоминал ему внутренний голос, который пытался говорить ему примерно то же самое.
— Тогда в чем? — Голос Карела прозвучал непривычно мягко, «нормально», без характерной манерности, которая много лет являлась неотъемлемой частью его эпатажного поведения.
— Может быть, сначала это и была обида, — признал Войтех после недолгого молчания и еще одного большого глотка джина. — Но она улетучилась довольно быстро. Осталось только ощущение того, что я их разочаровал. Их обоих, каждого по-своему. Я добился того, к чему стремился, но все испортил.
