А уже через несколько дней поезд несся через снега, унося Тату из Ленинграда. Попутчики были как на подбор, такие же крупные, крепкие, с мощными глотками, как Анисимов. Новый комплект мушкетеров, смеялась про себя Тата. Очень хотелось сказать это вслух, но что-то, похожее на осторожность, удерживало. Медведь — зверь опасный. Медведей надо не дразнить, а приручать. Когда все забрались под одеяла и потушили свет, в купе стало очень уютно. Синий ночник придавал всему сказочный вид. Казалось, вот-вот появятся гномы, или Оле-Лукойе, или какая-нибудь фея-крестная. От этих глупых мыслей стало как-то особенно хорошо, захотелось вскочить, разбежаться, подпрыгнуть. Но этого было нельзя, приходилось лежать и смотреть на вдруг набегающие невесть откуда стремительные полоски света и думать: «Прекрасно, отлично, чудесно, ну, словом, все выше, и выше, и выше… а завтра еще один замечательный день».
Коллекция холодного оружия
Мать умерла, когда мне было шестнадцать. На кладбище я стояла одна. Впереди меня была бабушка, которую с двух сторон поддерживали Борис Алексеевич и мамин крестный «седовласый Поссе». Бабушка провисала у них на руках, клонилась поочередно то вправо, то влево. Мне было страшно, что хилый Поссе ее не удержит. Ему ведь чуть ли не восемьдесят. Хотя нет, год назад Феня, посмеиваясь, сказала: «Я-то постарше вас буду, Дмитрий Иваныч. Мне уже семь десяточков набежало».
Феня стояла сбоку, и оттуда все время слышались ее тихие причитания. Где-то неподалеку сгрудились Захоржевские, Тата Львова, Елизавета Степановна Крафт. Рядом с ними, но как-то отдельно торчала длинная спина Саши. Большую часть провожающих составляли мамины сослуживцы. И в их толпе я увидела крупного человека с неприлично широкими плечами и густыми, как будто маслом смазанными волосами. Последний раз я видела его двенадцать лет назад. Сильнее, чем в детстве, царапнуло наше сходство. Я отвернулась и снова уставилась в спину бабушки и мерлушковый воротник Поссе. Люди в тулупах, с лопатами двигались медленно. И когда же это все кончится, думала я, разглядывая покрытые снегом верхушки сосен, и вдруг поняла: никогда. Начавшись во вторник утром, мамина смерть будет с нами всегда. От этой мысли меня затрясло, и я с опозданием полностью разделила ужас Манюси, шептавшей, вцепившись в мое плечо: «Но как же мы теперь, Катенька? Как же нам быть?» — «Пойди к себе и прими валерьянку», — сказала ей тогда бабушка, и Манюсь, сгорбившись, вышла и больше не появлялась. Хлопали двери, Саша дежурил у телефона, Борис Алексеевич уезжал, возвращался, уезжал снова — быстрый, в летящем пальто, молодой. Он был всего на четыре года моложе бабушки, казался ее ровесником, а тут вдруг неожиданно будто сбросил с плеч тяжесть. Интересно, увидит ли это он сам, если дать ему зеркало? Слово «зеркало» снова заставило вспомнить Манюсю, которая тогда, во вторник, вдруг вскрикнув, кинулась завешивать все зеркала, но сконфуженно уползла от окрика бабушки: «Немедленно снять эти тряпки!» На кладбище Манюси не было. Она боялась ехать, очень стыдилась этого, долго боролась с собой, потом подошла ко мне и, брызгая слюной, спросила: «Катя, скажи, ты простишь меня? Ты простишь меня, девочка?» Голос ее сорвался, и она горько заплакала. Слезы катились из выпуклых глаз на желтые в красных прожилках щеки. Кого-то она мне напоминала. Уродца из сказки? Какую-то из моих детских игрушек? Поняв, что вспомнить не удастся, я наконец ответила: «Ну что ты, Манюсь. Все в порядке». О чем мы говорим, стало понятно, только когда раздраженная бабушка жестко сказала: «Все. Хватит, Манюся. Мы, безусловно, без тебя обойдемся. Можешь быть совершенно спокойна». Явно обрадованная, Манюся с облегчением затрясла головой и, провожая нас у дверей, улыбалась, а потом осознала, что улыбается, и в ужасе прикрыла рот ладошкой.
