Намеченную программу они выполнили до мелочей. Даже погода не подвела. В начале августа Ольга Степановна с Александром Петровичем съездили в Спасское-Лутовиново и в Ясную. Идею далекого путешествия отмели; разумно было, не откладывая, заняться вопросом обмена: в случае прибавления семейства двух смежных комнат на Потемкинской будет уже недостаточно, да и к чему пустовать восемнадцати метрам котельниковской жилплощади?
Хорошо отдохнувшая в Сестрорецке Варвара Васильевна со страстью занялась поиском новой квартиры, но в ноябре подходящий вариант еще не был найден. Первый нанятый маклер оказался «типичным мошенником». Второй заявил, что вариант — трудный, но он надеется. Ольга Степановна срочно готовилась к кандидатским экзаменам. Под пальто живот был еще незаметен, но стоило пальто снять, как наметанный глаз различал беременность моментально. Событие должно было произойти в конце мая. Почему это надо называть «событием», раздраженно думал Котельников. Он каждый день оставался в лаборатории допоздна. Ужинали в десять, и почти всякий раз застолье превращалось в нечто вроде военного совета: пункт за пунктом, серьезно и горячо обсуждались проблемы будущего. Когда заседание наконец закрывалось и общая жизнь разделялась на две сепаратные, Ольга Степановна, сияя, обращала к Котельникову свои переполненные любовью, доверчивые и восхищенные глаза. «Может, пока суд да дело, нам пожить у меня на Красноармейской, ведь тебе там понравилось?» — спросил он как-то, глядя на угрожающе ощетинившиеся в полутьме силуэты шкафов, но лежавшая рядом Ольга Степановна так испуганно вскинула голову, что сразу стало понятно: обсуждать это бесполезно.
«Но неужели нельзя что-нибудь предпринять?» — спросил он себя, выходя в черноту не то осеннего, не то зимнего вечера. Идти на совет в Филях не хотелось, и он, решив пройтись, двинулся наугад, но довольно скоро обнаружил, что держит путь к Васильевскому. Если так, то разумнее было воспользоваться трамваем. Но зачем я туда поеду? Ответа не было.
С предвоенных времен остановку перенесли, но Котельников, сделав небольшой крюк, подошел к дому Люси знакомым привычным путем. Странное было ощущение — как во сне, что ли? Он крепко провел рукой по лицу. Ощущение зыбкости сохранялось. Лестница до мельчайших подробностей — та же. Вот она, осязаемость воспоминаний. Сев на ступеньку, он долго сидел неподвижно и слушал звук где-то капающей воды. Потом встал, поднялся на четвертый этаж, узнал, что Люся умерла от голода в феврале или марте сорок второго (уточнить в жакте можно, туда сходите), и с отчетливой, пересмотру не подлежащей, сомнений не оставляющей ясностью понял, что и он сам давно уже — как давно? — мертв.
