Шагая рядом друг с другом, они были погружены в золотой поток, купали в нем радостно свои сердца, возвращали молодость своим душам…
Нельсону казалось, что Неаполь похож на Рим. Эмма открыла ему, что это — совершенно другой город, сам по себе — целый мир. Здесь они бродили не по развалинам былой роскоши цезарей, здесь ни Браманте, ни Микеланджело не возводили с бессмертной дерзостью своих шедевров, здесь не было папской власти, строившей дворцы из бронзы, дома из мрамора, венецианское золото не метнуло в море с римской отвагой[3] стрелы вечных молов.
Здесь исчезло прошлое. Власть имело только настоящее. Вместо роскошных куполов поднимались мягко округленные вершины, готические иглы скал — вместо мраморных колонн. Вечно созидающая природа рвала любые сковывающие ее цепи, не терпела нигде руки художника.
Как природа, так и народ. Погруженный в море изобилия и красоты, он жил только настоящим. Безмерно разрастался сам по себе, не требуя ни малейшей заботы, как лозы Позилиппо. Блаженствуя, он жил в свое удовольствие в навеки непорочном теле Италии, как народ Рима — в ее бессмертной душе.
Часто они еще на рассвете уходили из палаццо Сесса, смешивались с пестрым водоворотом толпы в Толедо, Ларго дель Кастелло, на Киайе, на набережной святой Лючии. К этому времени жонглеры, черные Пульчинеллы, белые паяцы[4] уже устанавливали свои подмостки, увеселяя с них народ своими бессмертными шутками. Быстрые, хорошо подвешенные языки проповедников и монахов собирали тысячи слушателей. Крича, смеясь, зазывая, косились маклеры, мелочные торговцы, рыбаки, извозчики, наводняли маленькие шербетные лавки и кофейни, перед которыми пирожники тут же на двухколесных тележках готовили и продавали свой товар.
И среди всего этого своеобразные существа — лаццарони. Не имея ни дома, ни пристанища, с открытой грудью и непокрытой головой, одетые в скудные льняные лохмотья, они беззаботно целыми днями стояли, прислонившись к стенкам домов или на перекрестках. Ждали, не подкинет ли им случай несколько медяков. Обязательные, добродушные, скромные по своей природе, они всегда были готовы ради святой веры убивать, поджигать, грабить, воровать. Не интересуясь сутью вещей, они наделяли всякий предмет душой: в гневе проклинали душу лимона, хлеба, стола, своих родителей, Христа. Королеву, которая не скрывала своего отвращения к лаццарони, они ненавидели, зато готовы были в любой момент принести себя в жертву королю. Фердинанд обращался с ними как с равными, позволяя им хватать себя за большой нос, соревновался с ними в грубых шутках. А когда был в добром расположении духа, отплясывал перед ними их национальный танец — тарантеллу. Сам продавал им причитающуюся ему часть добычи из королевских морей у Патрии и Фузаро, по-настоящему торгуясь из-за каждого медяка.
