– Можешь возвращаться на кухню, или лететь в Париж, профессор к расчистке всё равно тебя не допустит. – Феликс не то, что бы злобничал, просто устало констатировал факт, вытирая пот со лба.
– Я ещё ничего не пожелал. – Напомнил филолог, уже собираясь с силой воткнуть лопату в землю, но вовремя спохватился.
– Ты просишь невозможного. – Феликсу давно хотелось курить, но в раскопе это категорически запрещалось, нужно было подниматься на поверхность. – Пойдём. – Он направился к лестнице.
Китаец попал своей киркой в какую-то сунскую черепицу, аккурат, к обеденному перерыву, будто выцеливал.
– Ты знаешь, я вот, что решил, – сказал вдруг филолог, пережёвывая овощное рагу с бараниной, – если ты не хочешь учить меня расчистке, я напрошусь в ассистенты к Франсуазе, а желание останется за мной. – Он с преспокойным и невозмутимым видом отхлебнул компота.
– Ну, ты жук! – Изумился Феликс негромко, так, чтобы не слышали остальные.
– А ты думал, ты один такой, ха! – Резко выдохнул студент, так, чтобы некоторые остальные тоже могли его слышать.
– Ты не понимаешь, это правда, невозможно! – Приглушённо шипел Феликс.
– Говорю тебе, я и не настаиваю, а просто прибегну к помощи Франсуазы. – Он допил одним глотком компот, и демонстративно встал из-за стола.
Филолог был в шатре баронессы, пока всего только один раз. На следующий день, точнее вечер, после того, что между ними произошло, он рассчитывал на естественное продолжение, и молился, чтобы, не дай Бог, с транзисторным приёмником Абенакра не случилось каких-нибудь неприятностей. Молитвами многих, профессорский приёмник, как и вчера, чувствовал себя превосходно, выжимая из себя, всё, на что был способен – метров на 200 звука. Но Франсуаза, как и накануне, охотно танцевавшая вместе со всеми на гребне гонконгской волны, ограничилась на прощание поцелуем и пожеланием спокойной ночи. Правда, нужно сказать, что этот поцелуй она дарила ему долго и страстно, сопровождая его тихим и жадным стоном.
– Никогда не торопи женщину – сказала она, когда их губы разлепились.
Он, вроде, и так, не смел ни на чём настаивать, и торопился разве только в своих мыслях и чувствах. Но, видимо, Франсуазе граница между внешним и внутренним казалась весьма условной, а может быть, для неё этой границы никогда не существовало. Она провела по его щеке своей мягкой ладонью, а он даже успел её наспех поцеловать. Но Франсуаза тут же упорхнула к себе, оставив его одного посреди распростёртой китайской ночи. «Никогда не торопи женщину» – эхом напоминали ему звёзды, когда он неторопливо брёл в пропахший табаком и потом брезентовый мир шестерых, опьянённых животным голодом и свободой бескрайнего пространства мужчин.
