Ну, и что же ты сделаешь сейчас, когда объявляют, что у пятого класса завтра вылазка на Герлахову гору? Электрические лампочки горят как обычно, стол стоит как всегда, товарищи тоже, как всегда, валяют дурака, и никуда ты не скроешься. Тысячи картин предстоящей катастрофы. Да что же это такое! Неужели никто не понимает, что это моя смерть пришла, моя мучительная тысячекратная смерть? Неужели никто не пошевелит пальцем? Разве вы не мои товарищи? А вы — вожатые, учителя! Неужели я ни на что другое вам не нужен? Зачем надо мне срываться в пропасть! Разве не достаточно использовать для этого первый попавшийся камень с осыпи? Но кошмар ужина навеки застыл перед глазами, как застыли в горах погибельные отвесные стены и вершины, которые так хорошо умеют ждать своего часа. К несчастью, этот бред наяву оборачивается действительностью.
Ну почему я как раз сегодня не заболел? Подумаешь, чувство слабости! Боязнь высоты — не болезнь. Нечего праздновать труса! Все, что не убивает, дает нам силу. Хоть бы сейчас у меня разыгралась жуткая скарлатина! Да я и на дифтерит согласен!
Все сжалось. В голове стукотня, все крутится: как там говорили, надо правильно передвигаться? Лицом к стене — вот единственное, что я помню. Как надо балансировать? Как быть, когда деревенеешь от холода? Что значит сила воли? Что делать, когда не дотянуться рукой? Когда вываливается забитый в стену крюк? Что больнее-медленно умирать от страха и изнурения, лежа на наклонном уступе, или броситься вниз головой на скалы? А тут еще Хорнер принялся рассказывать, что там наверху есть ледяные участки: значит, завтра придется часами балансировать на скользком льду, чтобы не свалиться в трещину, потому что там тебя ждет мучительная смерть в белом, обжигающе холодном болоте. В какой-то момент смертельно усталого мальчишку успокаивает утешительная мысль: завтра вечером все будет уже позади. Но он тут же пробуждается от другой мысли: прежде чем доживешь до этого часа, придется сперва самому пройти через все испытания, и никто тебя не заменит.
И вот пробуждение под пронзительные свистки и рявканье вожатых — настало воскресенье, и близок смертный час.
— Эй, ты! — громыхает вдруг глас носителя божественной власти над ухом обезумевшего от ужаса мальчишки. — Ты останешься в лагере и будешь вести вахтенный журнал. И никаких возражений! Понятно?
Драчуны. Страстная суббота: я лежу сейчас в 28-й палате «Беллависты», уже не один. Трое младших: Цвирк, Цакацан, Рулендер. Температура уже гораздо лучше. Цвирк — он младшенький в семье — тоскует по дому. Он говорит, что у них весь класс вечером плачет, когда они остаются одни в спальне. Мы говорим о Вене. Цвирк опять в слезы. Теперь он как начнет, так весь вечер только и твердит: хочу домой! Ну как тут не затоскуешь! Я бы тоже хотел, чтобы меня поскорей отпустили, но я не скучаю по дому. Мне только надоело это пассивное состояние. Я вижу, что температура у меня уже лучше, но знаю, что мне все равно придется пролежать тут еще 3–4 недели.
