В этот день сестры после пережитой радости устроили нам мытье в корыте, оттирали жесткими щетками, я сказал, что сам себя потру, а то сестра опять, как в прошлый раз, сделает мне внизу больно. Один новичок, вестфалец из Йолленбека, принял меня, австрийца, за выходца из Рейнских земель, это было так приятно, что я даже загордился. И тут, как нарочно, к нам в лагерь явился гебитсфюрер Хайль из Вены, чтобы проведать венских ребят. Он сразу приметил Витрова и вызвал его на аудиенцию в прихожую перед кухней: Витров изо всех сил вытягивался по стойке «смирно», но гебитсфюрер самым домашним голосом сказал: «Вольно! Я сразу обратил на тебя внимание: у тебя на лице написано, что ты самый интеллигентный, но интеллигентность, как мы с тобой знаем, не котируется. Во всяком случае, если тебе что-нибудь нужно…»
Я стою перед ним весь красный, выбитый из колеи; гебитсфюрер сжалился надо мной, отдал приветствие, чтобы я мог уйти.
Солярий. Круглая земляная площадка, заполненная радиально расставленными деревянными топчанами, от которых исходит душистый древесный запах, над головой — кружевной купол зеленого солнечного света. Наконец-то и здесь наступила весна, запоздалая горная весна, наконец-то можно позагорать — один час как целая жизнь — в черных физкультурных трусах и черных спортивных тапочках. Утреннее лежание в солярии должно помочь юным дистрофикам из лагеря ДЛО нагулять немного жирку, поскорей навести румяна на белые лица начинающих туберкулезников. Падение ввысь, в пространство купола, в весеннее время года, чувство совершенной удовлетворенности, затем неизбежная скука, одинаково вневременная от истока всех детств до дряхлой старости, неизменная для всех времен человечества. Тогда, естественно, возникают картины прошлого и мысли о будущем: несколько дней тому назад, в меловый период больничной жизни, еще не было Э., Э. одарила счастьем, в далеких джунглях лагеря ДЛО появилась слабая замена — друг X., но он — всего лишь мужчина; а вдали уже светит древесно-желтым, древесно-рыжим лучом послеобеденный поход — туда, где в старинные годы детства была засыпанная опилками и колючей корой вырубка, такая внезапная, поразительная, с угловатым палаческим топором и бревенчато-дощатой, деревянной-предеревянной хижиной: а потом, когда-нибудь, будет родной дом, спустя столетия я снова в родном доме, словно иначе и не бывает, словно ты никогда его и не покидал, и никогда тебя не назначали, как сегодня, старостой палаты, взвалив тебе на плечи груз добавочной ответственности за семь чужих шкафчиков в придачу к своему, словно ты и не шагал в пыльной шеренге под строевые песни, возвращаясь из похода, горланя про юных буров:
