Во сне Михаил Созонтович часто поправлял Мастера, горько упрекал его и даже ссорился. Этот неизвестно как загвоздившийся в нем порок приносил ему немало страданий. Днем ведь у него и в мыслях ничего такого не было. Да и как, подумайте сами, могло что-нибудь такое быть!
В сегодняшнем сне Мастер прописывал его, Михаила Созонтовича, окно. Небрезгливо поправлял пальцем жирные мазки, напевая на мотив советского марша, родившегося уже после его кончины: «И вечный бой! Обед нам только снится…».
Сначала рассвет теснился в окне как испуганная стая голубей. Он прозревал их вишневыми глазами, обещая немыслимое. Но неожиданно Мастер в каком-то варварском порыве забросал эту надежду лиловой ноздреватой сиренью и стал терпеливо скручивать увядшие лепестки, наслаждаясь запахом тлена. На ропот Михаила Созонтовича он ответил своим обычным хмыком.
Дальнейшее было ужасно. Сине-фиолетовые гусеницы стали поедать и эту вечернюю сирень. В выеденные дыры все глубже заползала ночь. О надежде теперь не могло быть и речи, несмотря на снова вдруг обозначившееся утро. Оно было красно-лиловое, тогда как известно, что утро зеленое. Вообще весь мир уже был как бы покрыт тенью великого греха. Ночь напоминала цыганку, утомленно бредущую с сеновала. К платью ее пристал звездный сор.
Дышать стало невозможно. Михаил Созонтович попробовал отодвинуть цыганкино платье. Он был уверен, что за ним откроется первоначальный вариант с голубями. Но, конечно, не отодвинул, а только измазал руку о свежее масло, оставив на холсте почему-то серебристый отпечаток в виде тысячелетней давности водоплавающего организма. Мастер усмехнулся и не позволил прикасаться к гаду. Как будто и его появление входило в замысел, являя собой трогательно уродливый символ развоплощения.
Михаил Созонтович плакал, пытаясь вырвать у Мастера кисть, но тот по-прежнему улыбался и хмыкал, не замечая его мучений как существа вполне бесплотного. И тогда Михаил Созонтович неожиданно для себя укусил Мастера в руку повыше локтя, благо работал тот по пояс голый. В зубах осталось ощущение неподатливой мякоти и соленой крови.
Первое, что Михаил Созонтович увидел после сна, было то самое окно, за утреннюю праведность которого он безуспешно боролся ночью. Косое солнце уже облепило стекло узорной тенью осины, а с рамы смотрел, подергивая головкой, зеленый дятел, которого он с весны приучил к еде. Михаилу Созонтовичу захотелось подправить криво сидящую на груди того красную манишку, и этот внутренний жест напомнил ему движение, которым он пытался отвести от окна цыганкино платье, и он, разумеется, расстроился.
