— Ты пришел? — поинтересовалась сдержанно.
— Приехал…
— Из дому?
— Из Алешников… — Он добавил: — Муку молол…
Она спросила, лишь бы не молчать:
— А где телега?
— На улице.
Взяла дрожь. Почувствовала, какой знобкий ветер. Надо было хоть накинуть что-то. Выскочила сгоряча!
— Как ты тут?
Тоска, тревога, любовь слышались в голосе.
— А ничего. — Постаралась скрыть горечь. — Живу… Хорошо живу… А ты?
— Ат…
Много сказало ей это «ат»!
— Маня как? — не сдержала ревнивое.
— Что ей…
— А сын?
— Растет…
Нелегко было говорить: за тем, о чем говорили, вставало много другого, о чем и вспоминать не хочется, и забыть не забывается. Потому и молчали охотно.
Но и молчание было волнением.
— Землю отобрали! — как бы пожаловался он. Ей послышалось в голосе отчаяние. — Всю, что возле цагельни[2].
— Мне говорили, — посочувствовала она.
— Посеянное перепахали. Миканор все…
Он, казалось, ждал, что она поддержит. Скажет недоброе про Миканора. Она не сказала. Зачем бередить лишний раз боль его.
— Не знаю, что будет, — снова послышалось отчаяние.
— Будет что-то. — Спокойно, утешая, сказала: — Хуже, чем было, не будет.
Он подумал над тем, что сказала.
— Может и хуже быть.
— Не будет.
Она была уверена в этом. Снова молчали. Разгуливал ветер, холодил шею, плечи. Пробирала дрожь.
— Ты не обижаешься на меня? — спросил он тихо. Как-то несмело и виновато. Насторожась, ожидал, что она скажет.
— Не-а, — ответила спокойно. Будто удивилась: — Чего обижаться?
Он обрадовался. Потянулся к ней, хотел вроде обнять. Но сдержался. Не осмелился.
— Черт его знает, запуталось все, — сказал.
— Запуталось.
— Что будет, один бог знает!..
Он будто оправдывался перед нею. Вину чувствовал свою, хоть она и виду не подала. Зачем он об этом, виноватый, не виноватый, что с того? Легче разве станет?
— Как ты будешь дальше? — ощутила снова тревожную озабоченность.
— А так и буду.
— Ты не обижайся, — попросил. — Если б можно было!..
Ну, зачем он это? Будто она его винит! Не винит она никого, каждый как может. Каждый сам за свою судьбу расплачивается.
— Не обижаюсь я.
Он все же осмелился. Обнял на прощание, робко, неловко. Будто не обнимал никогда. Она не развела его рук, но и не приникла к нему. Словно и не обрадовалась. Он сразу, чувствовала, понял это, сдержался. Сильные нетерпеливые руки его ослабли. Обняв, словно не знал, что делать. Стояли молча, неподвижно. Было вроде и хорошо, но уже не так, как прежде. Чего-то уже не хватало. Холодноватость была какая-то.
