Со мной он заключил соглашение: буду давать в журнал статьи систематически, хоть в каждый номер и на любую тему. За четыре-пять лет было опубликовано довольно много статей, в которых я имел возможность в какой-то мере выразить свое отношение к тому, что тогда происходило (да и ныне происходит) в истерзанной нашей стране.
Когда я приходил к нему, в его кабинет, он, как всегда, предлагал крепкий кофе, начинал что-нибудь говорить о содержании очередного номера, заводясь постепенно своей философической импровизацией с руганью почему-то Белинского и современных политических Чичиковых. Из его долгого монолога можно было понять, что не нужны никакие партии, никакие идеологии, не надо мешать русскому народу, он сам разберется во всем.
В его «Русской смуте», печатавшейся годами в каждом номере «Молодой гвардии», было много смутного. Леонова он назвал масоном. «Саша, откуда у тебя такие сведения? Ты написал „по интуиции“ или имеешь какие-то факты об этом, документальные данные?» Он загадочно, с довольной улыбкой посмотрел на меня, отвел взгляд, внезапно засмеялся (это его обычный переход от «сверлящего взгляда»): «У меня есть данные». Конечно, я не поверил ему.
Он давал все мои статьи, но однажды показал мне замечания юриста, которого он попросил оценить некоторые из них с юридической точки зрения — к чему могут придраться враги «Молодой гвардии», по каким статьям Уголовного кодекса. Но и после этого он публиковал все то, что я ему давал.
Покоряла его щедрость. Надо помогать писателям, и он помогал. Самый большой гонорар в толстых журналах, премии авторам (после его смерти, как говорили знавшие Сашу, его семья оказалась нищей).
В свое время я видел Кротова в Литературном институте, где он учился и где я вел (и веду) семинар, всегда хмуроватым. Хорошо знавшая его сотрудница Литинститута мне рассказала, что когда-то он работал на фабрике мягкой игрушки, рос в бедной семье, «до всего дошел сам». И что-то, видно, осталось в нем от этой «мягкой игрушки», со стороны мог казаться эдаким суперменом, «сильной личностью», «нутряным мужиком», что-то в нем иногда внешне было от Рогожина (из Достоевского), но мало кому известна была его внутренняя беззащитность. Драма его (и не только его, но и других талантливых русских натур, которых я знал) была в том, что он хотел одной волей добиться «признания», «славы». Говорил мне как-то о «науке владеть собой». Работал много, но не это надорвало его.
