До Каменки Буниной добрались, когда солнце явственно стало клониться на вечер. Деревенские ребятишки напоили нас вкусной колодезной водой прямо из бадьи и, узнав, по какому мы делу, тут же разнесли весть по деревне. Не спеша стали подходить взрослые.
— Это кто тут у нас к Ивану Алексеевичу?
Две старухи не спеша направлялись к колодцу на бугре, где мы отдыхали после утомительного пути.
— Кто тут к нему припожаловал?
Говорившая была высокая, полная старуха с темным, морщинистым, как печеное яблоко, лицом.
— Из Ельца, что ли, будете?
Узнав, что из Москвы, удивилась, сказав удовлетворенно:
— Ну вот, и из самой Москвы стали приезжать к Ивану Алексеевичу!
Я уже перестал удивляться тому, что все здешние люди говорили о Бунине, как об очень близком, родном человеке. Они гордились не тем, что являются бунинскими земляками, а что Бунин приходится им земляком. Они как бы брали его под свой патронаж, под свою защиту, интуитивно радуясь, что он наконец через много лет возвращается на свою Родину, и прежде всего к ним, на елецкую землю. И эта всенародная, в буквальном смысле, защита великого писателя была в своей простоте и строгой определенности трогательна до слез.
— Я его хорошо помню. — Высокая старуха держала руки на животе, поддерживая ими тяжелые, низкие груди под свободной темной кофтой.
— Я тоже его помню, — вставила слово другая старушка, поменьше ростом.
— Как ты могла его помнить? — спокойным басом возразила высокая. — Ты ишшо махонькая была.
— Сколько вам лет? — поинтересовался я у высокой.
— Восемьдесят один, — спокойно ответила она.
— А мне семьдесят три, — вставила низенькая.
— Ну я и говорю — молодая.
— А вы его, Ивана Алексеевича, хорошо помните?
— Как же не помнить? Я уже девчонкой в понятии была. Вяжем раз так-то поденщину, он к нам и подошел. Прямой, строгий. Мы, девки, боялись с ним встречаться. Смотрит не мигая, того и гляди всю тебя «спишет». Аж мурашки по телу. У него и кличка у деревенских была: «Клык».
— А где же господский дом стоял?
— А вон, на бугорочке. Аккурат над самым прудом. Да одна только слава была, что господский дом. Не лучше крестьянского: деревянный, под соломой. До самой войны стоял. Немцы его сожгли, когда отступали. Пришли, значит, ихние партизаны…
— Каратели, — поправила низенькая.
— Я и говорю: каратели… Двое их было. Поплескали карасином-бензином, спичку под пелену… А много ему надо? Пыхнул свечкой. Наши в революцию жгли, немцы — в войну. И чего он им мешал? Стоял бы да стоял…
