Эти воспоминания всегда создают теплую атмосферу, и все работники, словно объединившись на минутку, забыв распри и оставив неотложные дела, начинают наперебой припоминать моменты прошлой жизни, хвалить то чудесное время и жалеть о том, что сейчас все уже далеко не так. Конечно, новое, чистое и светлое здание, наверное, лучше прежнего, и новые порядки, наверное, более правильные с точки зрения законодательства, но все эти благие намерения отняли у людей свободу и право жить и работать так, как они хотят, и так, как им было удобно, исчезло удовольствие, приносимое работой, и радость от ее выполнения, исчезло все то светлое и доброе, что обычно появляется в коллективе людей, когда они сами могут управлять собой внутри своего сообщества и мирно уживаться в нем. Теперь все чисто, все блестит и сверкает, нет больше кошек, никто не может остаться в театре ночевать, никто не готовит еду, и в строго отведенное для обеда время все идут в столовую, но от всего этого несет неотвратимостью, холодом ярко освещенных искусственным светом люминесцентных ламп коридоров морга.
* * *
– Ты рассуждаешь как максималист, – подводит итог под моим рассказом М„– невозможно, чтобы так было постоянно, и уж тем более, чтобы подобный метод был внедрен на уровне закона. Начальники нужны в любом случае.
– Я и не говорю о том, чтобы их не было, но, во всяком случае, следует дать рабочим больше автономии, а не считать нас всех рабами, и как только мы оказываемся обременены трудовым договором – закабалять нас. Конечно, нужно признать, что головой теперь стараются думать все меньше людей, и это позволяет создавать эти идиотские правила поведения. Много наблюдая за нашей жизнью в разных социальных областях, я все больше убеждаюсь, что население наше упорно не желает думать.
– Тут я не могу с тобой не согласиться, – со вздохом произнесла М. – Это особенность времени, и никуда мы от этого не денемся. Нужно хотя бы попытаться сохранить себя на фоне этой деградации, и не надеяться ни на какие чудеса.
Я вспомнил разговоры, которые ведутся у нас на работе, и меня охватила такая жуткая тоска, что даже стало не по себе. А ведь огромный пласт населения так и живет всю жизнь, не зная ничего и даже не желая знать. Я взял прослойку образованных людей, живущих в центральной части страны и работающих в центре столицы, и они, эти самые люди, ничего не хотят обсуждать, кроме своих собственных семейных проблем и насущных дел. Им нет никакого интереса до литературы, кинематографа, настоящего театра или музыки. Я отдаю себе отчет в том, что невозможно, чтобы все читали Пруста, Сартра и Камю и потом обсуждали прочитанное, подметая улицы или продавая огурцы на рынке, но мне бы хотелось, чтобы то, что мы называем культурой, и все, что вмещает в себя это обширное понятие, хоть иногда отражалось гулким этом в темных коридорах сознания моего народа.
