Он растянул мехи гармоники и заиграл – мастерски, с переборами. Дуплаков встал в картинную позу и запел:
Я слышал:
В монгольских унылых улусах,
Ребенка качая при дымном огне,
Раскосая женщина в кольцах и бусах
Поет о бароне на черном коне.
Что будто бы в дни,
Когда в яростной злобе
Шевелится буря в горячем песке,
Огромный,
Он мчит над пустынею Гоби,
И ворон сидит у него на плече.
Унгерн не пошевелился, не улыбнулся, не затуманился. Когда песня окончилась, он произнес:
– Благодарю вас, господа. Это очень лестно. Не прогуляться ли нам, Борис Владимирович?
Генералы вышли. Медведь спал. Волчица подняла голову и, когда дверь закрылась за вышедшими, тихонько подвыла горько, безутешно и коротко.
12 января 1920 года, Семиречье, Россия, 5 часов вечера
– И как же вы, господа, пьете эту гадость? – сморщился Анненков, увидя, как его личный шофер прячет четверть самогона. – Приходите ко мне, я вас угощу чистым спиртом или французским коньяком…
Шофер стыдливо отвернулся, что-то пробормотав.
На плацу огромной площади перед сельским храмом с одной стороны и трактиром с другой строились части Партизанской дивизии. Черные гусары и атаманцы, голубые уланы и кирасиры, все они носили одну и ту же эмблему – череп со скрещенными костями.
На полковых знаменах под той же адамовой головой было вышито: «С нами Бог».
Анненков и Унгерн стояли в середине каре.
– Равняйсь! Смирно! Равнение… нале-ву! – прозвучала отрывистая команда, и перед генералами вырос полковник Ромодановский.
Махнув рукой, Анненков отменил доклад и, отдавая честь, строго крикнул:
– Здорово, братья!
– Здра… жела… брат-атаман! – гаркнули пять тысяч глоток.
– Молодцы! – возвысил голос командир.
– Стар![26] – понеслось ему в ответ.
Анненков и Унгерн, сопровождаемые Ромодановским, двинулись вдоль флангов.
Казаки ели глазами начальство. Больных и изможденных не было, лошади лоснились здоровьем, форма была чиста и опрятна.
– Дай! – скомандовал Унгерн и протянул руку к одному. – Винтовку дай!
Казак вопросительно глянул на Анненкова, тот кивнул. Партизан снял винтовку и протянул барону.
Унгерн открыл затвор и, достав белоснежный платок, провел им внутри карабина. Потом протянул платок ка заку.
Тот побагровел, залившись краской до корней волос. На шелке платка темнело пятнышко ружейного масла.
Желваки заходили на лице Анненкова.
Казак, пригвожденный к месту его взглядом, врос в землю по щиколотку. Впрочем, дальше обошлось без позора – то ли Унгерн пожалел хозяев, то ли проглядел, то ли в самом деле все было в порядке.
