Медленно вытащив из-под кушака мешочек, она достала из него несколько плоских костей и какие-то сухие травы. Затем, понемногу бросая траву в огонь, зашептала заклинания.
Юрта наполнялась благовониями. Барон нервно теребил православный крестик под монгольским халатом и молился.
Гадалка положила на жаровню кости и долго переворачивала их бронзовыми щипцами. Когда кости почернели, она склонилась ниже, рассматривая их. Ее волосы – чернее ночи – выбились из-под цветного платка и свесились, закрывая лицо.
Внезапно она откинулась, упала на спину и в полузабытьи стала выкрикивать:
– Тень… Ночь… Бог войны, твоя жизнь идет к концу… Сто тридцать! Еще сто тридцать шагов! Пустота…
Она потеряла сознание, и два бурята вынесли ее на воздух.
Барон сидел недвижим, опустив голову. В юрте царила тишина, только потрескивали угли в жаровне да внезапно прорезал ночь крик филина, перекрыв волчий вой.
Унгерн встал. И, ходя в нервном ознобе по юрте, не замечая никого, бормотал:
– Умру… Я умру… Но это ничего, ничего! Дело не умрет. Оно начато и не погибнет, племена потомков Чингисхана проснулись, и никто не потушит огня в их сердцах. Образуется царство от Тихого и Индийского океанов и до Волги, родится новый человек, не извращенный Западом, первозданный, сильный и мудрый в простоте своей…
– Боже, Боже мой! – внезапно возвысил он голос, воздев руки в молитве, не замечая никого. – Всесильный Господи, ну почему, почему я не увижу, как Россия очистится от позора революции, неужто по грехам моим Ты не даешь мне счастья быть в первых рядах бойцов?! И неужели Ты, даже Ты не в силах нарушить законы кармы?!
Он упал ничком и долго лежал без движения. Чуть слышно бормотал мантры Жамболон, и лишь самое чуткое ухо могло разобрать бесконечно повторяющееся:
– Ом мани падме хум…
Офицер-бурят откинул полог. Забрезжило утро. Барон Унгерн фон Штернберг встал и выпрямился во весь свой высокий рост. Жаровня чуть дымила, угли в ней дотлевали и подернулись седым пеплом. Желтый монгольский халат, на котором выделялись погоны генерал-лейтенанта Российской империи да Георгиевский крест 4-й степени, лишь подчеркивал болезненную бледность его безжизненного лица. Тем ярче, неожиданней горели голубым его глаза. Они горели решимостью, бесповоротностью, но никто бы не углядел красных угольков безумия в них – наоборот, разум барона был светел и ясен, как никогда. Он смирился, подчинился, он отрешился от всего земного, он знал свой день и час, и ничто больше не тяготило его.
