– Вот! Вот он!.. Я их называю «по пьянке деланный»!.. Это же уже не человек! Потерявший всякий человеческий образ! Плюется тут туберкулезными своими плевками!..
До белоруса доходит, что в этом лектории ему не подадут, и он медленно, шатаясь, отходит к дальним скамейкам, там где загибается за горизонт «…города ленинграда…» и где сидит в обнимку молодая парочка. Там ему подают.
– Ишь!.. Да… Эти дали… – комментирует женское семейство, облизывая мороженое. – Смотри, пошел… Сейчас напьется…
Буржуа возбужден, ему хочется говорить еще, он ловит глазами взгляды собеседников. Но морковные женщины не слушают его, я делаю вид, что пишу эсэмэску, а старая дама погружена в себя – и в бессмысленное кормление обожравшихся, толстых голубей.
Тут внезапно просыпается товарищ, валявшийся в отключке на клумбе. И, действительно, как и обещал буржуа, он харкает и плюет вдаль огромным белым плевком, реально огромным, размером с ватный шарик. Причем не вставая: лежит на спине и плюет. Далеко. Метра на два.
– Опа, – говорит женское семейство.
Не замечая туберкулезного, мимо клумбы и героических защитников идет женщина с девочкой. Туберкулезный опять плюет ватным плевком. Плевок – ну вот промедли они секунду – попал бы прямо в девочку, но они проскочили. Туберкулезный встает. Голуби, заинтересовавшись, идут к нему. Туберкулезный неожиданно зычным голосом обращается к голубям.
– Спасибо! Спасибо, что все открыто, по-русски!.. А воровать не надо!.. Подойди, возьми, а я дам!.. А воровать не надо!..
Голуби немножко отступают.
– Иначе поймаю – руки обломаю!.. Понятно?! Ясно вам, блять?.. Блять… Глухой, слепой, незрячий инвалид!.. Инвалид такое сделает – на всю жизнь запомнишь!!! Будешь ходить как я инвалид сейчас!
Туберкулезный показывает голубям кулак, они отскакивают, он сморкается в подол своей голубой рубашки, потом расправляет ее, обдергивает, борется с рукавами пиджака.
– Бог дал, бог и взял, блять!.. Я воевал, блять!.. Понятно?..
Еще плевок.
Но тут подают наш автобус, и все – подавшие, не подавшие, евшие и кормившие, – мы подхватываем свои кутули и чемоданы и лезем в этот автобус, и едем в Европу. В ближнюю, еще незрелую, еще такую неустоявшуюся Европу, где граница заросла пырьем и лопухами, и где в зеленом овраге, прямо посреди города, на бельевой веревке сушатся чьи-то розовые, доверчивые штаны.
