Печку ему, действительно, топить не было нужды. Одна из круглых, в голубых изразцах, старинная голландка на первом этаже выпирала жаркой окружностью из стены. Возможно, когда-то изначально здесь было что-то вроде сушилки для зимних вещей. Клали печь купцу настоящих печных дел мастера, поэтому и грела она так, что даже в лютые морозы Кузьмич приоткрывал форточку в окне.
Котьке жилище Ивана Кузьмича напоминало театральные кулисы, где в первое мгновение кажется, что вещи там нагромождены друг на друга в беспорядке, но присмотревшись, начинаешь понимать значение каждой. Частичный скос потолка был задрапирован сшитой вручную красной бархатной портьерой с золотыми кистями, что уже напоминало занавес. Вторая, тёмно-синяя, закрывала половину окна. Яркость богатых тканей скрадывала убогость обстановки, которую Кузьмич старательно ухетовал много месяцев кряду. Не всякий глаз мог сразу распознать в столешнице полированную крышку рояля, а в широкой тахте — диванные спинки. И уж совсем никому в голову не могло прийти, что платяной шкаф собран из прикроватных тумбочек.
В простенке между окном и дверью висели на гвоздях кастрюльки и сковороды, под которыми на сложенных столбиком кирпичах стоял надраенный, как корабельная рында, примус. Посуда хранилась в шкафчике с застеклёнными дверками по другую сторону окна. Там же была прибита полка, сплошь заставленная книгами и журналами, тоже, видимо, брошенными постояльцами гостиницы. Читал ли их новый владелец, трудно судить, но некоторые книги были любовно переплетены совсем недавно. Среди них Котька выудил «Тараса Бульбу».
Под книжной полкой Иван Кузьмич прикнопил огоньковские репродукции с портретов Сталина в белом кителе генералиссимуса и Жукова на параде Победы. Рядом в картонной рамочке под целлофаном, вырезанным из планшета офицерской полевой сумки, висела любительская фотография, запечатлевшая в июле тысяча девятьсот сорокового года — года Котькиного рождения — почти всех соседей по двору. На ней ещё можно было угадать мужа и взрослых, чубатых сыновей тётки Печерыцы, молодую чету Дёминых, многодетные семейства Максяшевых и Зайцевых, старшего брата Толика Семёнова — Фёдора. Менее чем через год Кузьмич не со всеми успеет даже проститься: кто будет в смене на заводе, а кто уже трястись в эшелоне по дороге на фронт. Только память да эта фотография останутся о них после войны.
Когда Костя втиснулся в коморку Фролова, тот сидел на любимой скамеечке с приделанной спинкой от венского стула и, прикусив губу, старательно зашивал на изношенном тельнике прореху, широко водя иглой с длинной ниткой от коленей к животу.
