Так как Йон Гримберг еще десять лет назад пропал из официальных баз данных, но, по всей вероятности, продолжает жить тем, что изготовляет людям новые паспорта, у него самого, скорее всего, новые имя и фамилия. Возможно, даже несколько. Могу побиться об заклад, что так и есть. Очевидно, он не использует свои оригинальные данные, и не в характере Грима иметь только одно имя.
Звонит телефон. Высвечивается номер Левина.
– Алло?
– Лео. Доброе утро.
– Доброе утро.
– Я так понимаю, ты искал Йона Гримберга.
– Откуда ты знаешь?
– Секретарь сказала.
– О… – Про это я и забыл. – Да, все верно.
– Информации не так много, – сказал Левин, – но я расскажу все, что знаю.
– Мы можем встретиться?
– За тем и звоню. Поторопись. Я скоро уеду отсюда.
Возле подъезда на Чапмансгатан в лицо бьет резкий свет, ненадолго ослепляя меня. Вокруг гудит свора журналистов. В подбородок мне утыкается черный микрофон телевизионной компании «ТВ4»; я несколько раз моргаю, чтобы белые точки перед глазами исчезли.
– Полиция может предъявить вам обвинение в убийстве Ребекки Саломонссон; как вы прокомментируете это?
– Вы ведь находились дома, когда она умерла?
– Это месть за ваше отстранение?
Вопросы сыплются градом. Я высматриваю молодого полицейского, который мог бы мне помочь, но его гораздо больше занимает заградительная лента. Последний вопрос привлекает мое внимание, и я ищу лицо, его задавшее.
– Я вас знаю, – произношу я.
– Анника Юнгмарк, газета «Экспрессен». Что вы можете сказать об этих данных?
– Я ничего не сделал.
Снова начинают сыпаться вопросы, но они смешиваются в один неразборчивый рокот, мой пульс учащается, и я делаю то, чего нельзя делать ни в коем случае: протискиваюсь между двумя журналистами и бегу.
Они следуют за мной какое-то время со своими камерами, сумками и маленькими диктофонами в руках, но быстро сдаются. Тяжело дыша, я добегаю до Хантверкаргатан и спускаюсь в темноту метро.
Я стою возле Щепмангатан, 8 в Старом городе. Никаких репортеров. Все еще раннее утро.
Нажимаю ладонью на тяжелые скрипучие двери и вхожу в прохладный подъезд, где замечаю, насколько мне жарко. Возможно, у меня температура. Скорее всего. В лифте перед глазами начинает все кружиться, мне плохо, и я складываюсь пополам, убежденный в том, что весь мой завтрак сейчас будет на полу. Но ничего не происходит – я просто стою там, задыхаясь, лифт открывает двери и ожидает, пока я покину его. Со мной что-то не в порядке.
– Лео, – говорит Левин, и за маленькими очками его глаза расширяются, когда он видит меня у двери. – Что случилось?
