— Ты чего вскочил-то, чумовой, приснилось что?
— Приснилось, Мокшенька, приснилось. Вспомнил я! — с этими словами Пафнутий выхватил из сена какие-то тряпки.
— Вот!
— Это что? Дай посмотрю, — и выдернула из рук домового непонятное тряпье, которое вблизи оказалось куклой.
— Ты издеваешься, что ли? В куклы решил поиграть? Ты вспомнил, что ляльку в телеге закопал?
— Дуреха ты, — хихикнул Пафнутий, — как только в голову такое пришло. Я знаю, что за гадость нам покоя не дает.
— И что же ты молчал, окаянный?
— Говорю же, забыл, а когда лежал в беспамятстве — вспомнил.
— Не темни! Это у людей память коротка, а у нас все копится, ничего не забывается.
— Ты не поняла. Я вспомнил оттуда, из той жизни, когда человеком был. Прицепилась тогда к ребенку такая же, жизнь ночами высасывала. Чахнуть дите стало. Думали, болезнь какая. Знахарь лечил-лечил, травками разными пичкал — не помогало. А как-то ночью встал я воды попить, смотрю, а у колыбельки, у изголовья, стоит страхолюдина, такая же, как наша, только чуть-чуть другая, и к сынишке тянется. Я тогда весь дом переполошил, отогнал-таки ее, а утром к ведунье пошли. Та и говорит: ночница это. В колыбель к детям ночью подкладывается и жизнь из них вытягивает, пока совсем не изведет. Сказала, что нужно ребенка из дома унести, вместо него в колыбельку куклу на ночь вот такую положить, на куклу наговор сделать, а утром подбросить кому-нибудь в телегу.
— Сделали?
— Сделали. Помогло. Нам. А вот кому подбросили… Вон оно как, оказывается. На других передается. Тогда я об этом почему-то не думал.
— Выходит, это кто-то в городе Степану подкинул. А нам то же самое делать, что ли?
— Нет! Нельзя беду на других перекладывать. Я, может, из-за того, что так сделал, до сих пор в домовых и маюсь. Извести ее нужно. Совсем. Чтобы никому зла не причиняла. Только вот как?
* * *
Пафнутий совсем ополоумел с этой ночницей — хозяйство забросил, Степану с дочкой не помогает, даже с Андрейкой играть перестал. Из-за этого дома стало неуютно, холодно. Степан с Олесей за хозяйством присматривают исправно, но все равно какого-то тепла не хватает, сразу видно, что домовой или в отлучке, или его вовсе нет. И как только раньше без Пафнутия обходились? Да вот вобьет этот баламут себе что-нибудь в бошку, спасу нет. Не угомонится, пока не добьется своего. Всех на уши поставит, все вверх портками перевернет. Вот и сейчас: принялся охотиться на эту ночницу. Искать ее, конечно, надо, спору нет. Но не так! Рыщет по лесу целыми днями, под каждый куст заглядывает, в каждую нору, зверью жить мешает, скоро по гнездам лазить начнет, чтоб его… Достал Мокшу до печенок. Заставляет ходить за ним повсюду, даже дом хотел поставить сторожить. Кикимора за это такую оплеуху ему влепила, что он потом долго глаза в небо таращил. Сторожить больше не просил, но ходить за ним все же пришлось. И ведь что еще удумал, умник. Захотел, чтобы Путята к Олесе охрану приставил. Пусть, мол, животина лесная за ней приглядывает, когда она ребеночка выгуливает. А еще лучше, если бы Путята сам за ними смотрел, якобы так надежнее. Леший поначалу терпел, относился к этим причудам снисходительно. Понимал беспокойство домового, даже сочувствовал. Но под конец от злости все же покрылся мхом и местами потрескался. Даже переселяться собрался в дальний конец леса, чтобы ненароком домового не покалечить — Мокша насилу отговорила. Вот и сегодня кикиморе пришлось весь день бродить с Пафнутием по лесу. Как всегда, ничего не нашли. Мокша давно поняла, что ночницу искать бесполезно. Прятаться она может где угодно, а уж если и леший ничего не видит… Нужно просто ждать. Когда-нибудь она сама объявится. Но Пафнутий, видите ли, не может сидеть сложа руки и ждать, когда хозяева в опасности. Мокша говорила домовому, что ей нужно на болото наведаться, а то с этими поисками совсем его запустила, но он и слышать ничего не хотел. И теперь вот пришлось кикиморе идти туда среди ночи, порядком устав после поисков. А ведь могла спокойно сидеть за печкой и пить чай. Ох уж этот деятель… Она шла и злилась, дулась на домового, и вдруг заметила над родным болотом огонек. Он то висел над водой, то принимался летать как угорелый, будто за ним гнались. Раньше Мокша сама создавала такие от скуки и запускала их летать над болотом, чтобы подразнить Путяту. Но то было давно, еще до того, как сюда пришли люди, с тех пор она этим не баловалась. Откуда же здесь этот взялся? Такие светляки селятся у сокровищ, но кладов кикимора не хранила… Пока Мокша размышляла, огонек ее заметил, приблизился, замерцал перед глазами, запрыгал, как бы приветствуя, и полетел прочь. Кикимора пошла следом — а он будто звал ее за собой, уводил все дальше и дальше. Если она отставала, он возвращался и ждал. Мокша совсем забылась и все шла, шла, уже не думая, куда, зачем, просто хотелось идти, и все. Очнулась Мокша в странном месте. Эту часть леса она не знала и никогда сюда не забредала, но поняла сразу — это граница с Черным лесом. Кикимора поежилась. Огонек снова вспыхнул перед Мокшей, только цвет его сменился с теплого желтоватого на ядовито-зеленый с черными прожилками. — Ты куда меня привел, шалопай? Светляк вдруг исчез, а вместо него перед Мокшей возникла ночница, да так неожиданно, что кикимора подскочила. Ночница приблизилась, схватила ее за плечи, уставилась кроваво-красными зрачками прямо в глаза. Страшно стало до дрожи. Ночница долго смотрела, потом дернула щекой, и, завывая, стала открывать рот все шире и шире, обнажая острые иглы зубов. Пасть раззявилась непомерно, открываясь еще больше. Вот уже вместо головы сплошной рот, но он все раскрывается, вернее, выворачивается наизнанку, а внутри кроме тьмы ничего нет. Мокша завороженно смотрела, как тьма окутала ночницу, как вместо нее осталось лишь черное пятно, точно дыра в пространстве. И тут темный сгусток вытянулся змеей и, извиваясь, бросился на кикимору.
