— Я думала, все обойдется, — говорила она так, словно он и не открывал рта. — Я правда так считала Я думала, что ты скоро выйдешь и мы, может быть… ты понимаешь. У нас еще есть дом… Но в последние года два все разрушилось.
Он смотрел на нее, видел ее мучения и думал: «Я никогда не смогу забыть, что стал причиной ее страданий. Я самое жалкое дерьмо в божьем мире, и я понимаю, что натворил».
Конечно, вначале были слезы; были ее письма, полные боли и полускрытых обвинений. Но абсолютное отчаяние, которое он увидел сейчас, гораздо сильнее и глубже. Оно исходило не от двадцатидвухлетней, но от взрослой женщины, и Марти чувствовал глубочайший стыд от того, что именно он стал причиной ее мук. Этот стыд он никогда не забудет.
Она вытерла нос бумажным носовым платком.
— Все это бред, — сказала она.
— Да.
— Я просто хочу разобраться. — Она бросила на часы слишком быстрый взгляд, чтобы увидеть время, и встала — Я, пожалуй, пойду, Марти.
— Свидание?
— Нет… — ответила она. Явная ложь; она и не старалась скрыть это. — Надо купить чего-нибудь. Всегда меня успокаивает. Ты ведь меня знаешь.
«Нет, — подумал он. — Я не знаю тебя. Если когда-то и знал, в чем я сомневаюсь, то другую тебя. И боже, как же мне ее не хватает».
Он прервал себя. С Шармейн нельзя так расставаться, он знал это по опыту прошлых встреч. Представление нужно закончить прохладно, на формальной ноте, чтобы вернуться в камеру и забыть ее до следующего раза.
— Я хотела, чтобы ты понял, — сказала она. — Но не думаю, что смогла объяснить. Такой чудовищный бред.
Она не попрощалась, слезы полились снова. Марти был уверен, что после разговора с юристами она боялась сдаться в последний момент — от жалости, любви или отчаяния; и когда уходила не оглядываясь, она отгоняла от себя эту возможность.
Расстроенный, он вернулся в камеру. Фивер спал, прилепив слюной себе на лоб выдранное из журнала изображение вульвы; любимое развлечение. Как третий глаз над сомкнутыми веками, картинка таращилась и таращилась в пространство без надежды заснуть.
— Штраус?
В дверном проеме, всматриваясь вглубь камеры, стоял Пристли. Позади него на стене какой-то остряк нацарапал: «Если у тебя встал, стучи в дверь — дырка придет». Старая хохма; Марти читал подобные надписи на стенах многих камер, но теперь, при виде толстой физиономии Пристли, это сопоставление — враг и женский орган — поразило его своей непристойностью.
— Штраус?
— Да, сэр.
— Мистер Сомервейл хочет тебя видеть около трех пятнадцати. Я приду за тобой. Будь готов через десять минут.
