'Неужели без этого не обойтись?'
'Не обойтись. Пока сами не прочувствуем, сколь легко отобрать, будем простачками. В итоге все потерям. Ильич, нам надо увидеть мир таким, каким он является в реальности'.
День за днем, неделя за неделей двое обрабатывали Доцента. Друзья понимали, у каждого человека есть некий предел, переступить который он не в состоянии. Одновременно им было очевидно - их математик подвержен внушению. Оставалось найти форму участия, не противоречащую его базовым убеждениям. Остановились на том, что Ильич будет только 'помогать'. Что такое 'помогать' пока не имело четко оговоренных границ. В настоящий момент Ильич согласился посмотреть на все со стороны. Резон в том был не малый - сторонний взгляд еще никому не вредил. Друзьям же требовалось намертво связать Мишенина, отвратив его от навязчивой идеи 'спасти мир'. Сама по себе здешняя власть переселенцам не мешала, но был Мишенин, что мечтал пророчествовать налево и направо. Единственным действенным лекарством против такой глупости мог явиться настоящий, полноценный страх неотвратимого возмездия.
Мишенин наивно полагал, что достаточно заявить в сыскное бюро о покушении на известного человека, как сразу многое изменится. Он просто бредил идеей сообщить о грядущем покушении на Столыпина и тем изменить историю. В сознании Ильича не укладывалось, что тут же последует очень жесткий вопрос, откуда он все это знает.
Вопрос последует от людей прагматичных, не располагающих 'фантастиками', но понимающих, что заявитель имеет контакт с самой опасной частью подполья!
Столь же наивно Ильич предполагал повлиять на здешних либеральных интеллигентов, убедив их отказаться от своей мечты. Повлиять, совершив переворот в сознании многих и многих тысяч людей! Доцент отчего-то никак не мог принять очевидного: развитие исторических событий следует сравнивать с течением могучей реки. Для изменения ее потока надо приложить титанические усилия. В этом смысле отдельная личность не может играть существенной роли: убери одного лидера, движение тут же подхватит другой. Если же движения нет, то попытки отдельной личности изменить ситуацию обречены. Не случайно не нашлось достойной замены Столыпину.
'Эх, Петр Аркадьевич, Петр Аркадьевич, знали бы вы, как после вас все облегченно перекрестятся, так и не полезли бы со своими реформами. А на своего потомка, - Борис посмотрел на посапывающего Мишенина, - Вы с надеждой не смотрите. С прискорбием должен Вам сообщить: Вова наш простачок, коль скоро не желает видеть очевидных закономерностей. После вашей кончины времена оскудения нравов сменятся временами оскудения рассудка, усугубленные гангреной ума'.
