Видя их на танцах, на сеансах немого кино, в городском театре, сердился: «Не сидится ветоши дома». Случалось, что ненароком заставал и х в обнимку, а то и целующимися, совестил про себя: «Неужели не нацеловались? Пора бы закруглиться». Да-да, эти проявления в с т а р и к а х он относил к ненормальностям человеческой породы. Он думает по-другому давным-давно. Да чего там: все, кому не стукнуло сорок, для него молокососы. Потому он и не отменяет плана, совместно со Степанидой, о поездке на Инзер. Потому и воспринял как естественное заявление матери о п р о с в е т а х. Отправить бы ее в сад. Подышит свежим воздухом. А сколько красоты! Отвезет в сад завтра же. Только вот… Завязано… Просто узлы вяжутся, попробуй развяжи. Что-нибудь другое придумает. Почти всю жизнь возле него. И всегда он у нее на первом месте, на свету и на согреве. Сама-то в тень себя. Сама-то в сыром сумраке. Недаром гаснет зрение и зябнет даже в июле.
— Никаша, слышь? Не задумывайся. Ну их, курорты. В сад на денек поеду. В саду теперича благодать.
— Мам, повремени маленько. Честь по чести сам отвезу.
— Дите, ли чё ли? Без тебя доберусь.
— В кузов не поднимешься: ступеньки высоко.
— Дак поручни.
— Поручни не по тебе.
— Подсадят.
— Повремени. Обещаю не затягивать.
— Ну вас всех… Просьба с маково зернышко, и жди.
Алюминиевым половником (это вдруг обидой взялось в сердце) он налил в тарелку супа. Суп казался пресным, хотя мать и приготовила его с кисляткой, за которой по его желанию Степанида вчера ездила на базар. Да еще накатила досада на себя: поговорить с женой поговорил, но не приласкал. Таится она, будто страсть полностью истребилась. Любил до сумасшествия. Так бы исчерпал за ночку-ноченьку. Неужели разлюбил? На фронт ушел — соблюдала себя, что соседи по Коммунальному, даже враждебно настроенные против ее строгости, и те ничего плохого не посмели сказать. Из сверловщиц перевелась на адскую работу — люковой коксовых печей. Благодаря этому, пожалуй, не дала загинуть ни детям, ни его матери и посылки ему присылала на фронт. Шутка ли по военному времени одной получать на сутки кило хлеба, по два дополнительных талона на сало — на каждый пятьдесят граммов, пол-литра молока, обязательных во время смены на огненных, сильно загазованных работах; да за то, что среди передовиков удерживалась, давали талоны на табак, на отрезы шелка и шерсти, на взрослую и детскую одежду, на обувку, на меха. Без чего можно обойтись, на продукты обменивала в деревнях. Зарплату, в пересчете на казенные и колхозные цены, огребала очень большую. Да и на рынке на ее ежемесячные деньги было бы можно купить мешка три картошки или буханок пятнадцать хлеба, но она почти все их отдавала на государственные займы и в пользу обороны. О великом чуде тылового самопожертвования редко кто заикнется сегодня: фронт да фронт. А он вот четыре года провел со смертью в обнимку, сотни товарищей перехоронил, а когда речь заходит о победе, не отделяет тыловую страду от фронтовой. Беззащитной травой были бы наши армии, прекратись хоть на день потоки оружия, боеприпасов и продовольствия из тыла. Там, где это случалось, коса смерти в момент выкашивала дивизии.
