После того как Андрюша ушел, Никандр Иванович полежал немного в постели и начал одеваться. Чтобы не продрогнуть, натянул поверх пиджака фуфайку. Стало еще зябче, чем тогда, когда уходил Андрюша, и Никандр Иванович пожалел, что не надоумил сына надеть старенький верблюжий свитер.
Тоскливо, одиноко в час тишины и тумана. За холмом город, а ни звука оттуда. Есть птицы в садах, кое-какие еще уцелели от химикатов, но ни одна не пискнет: притаились в круглом тепле гнезд и спят, спят.
Деревья и кусты выдвигаются из тумана плоско, мутно, дышат сыростью, роняют с листьев грузные капли. Волгла дорожная пыль, гасит шум шагов.
Никандр Иванович идет и чувствует приближение домика, где живет Оврагов. Вот нанесло на Никандра Ивановича запах цветов. Домик близко.
Никандр Иванович ускоряет шаг, не желая встречи с Овраговым. Встает этот самый монашествующий агроном ни свет ни заря и шастает по садам. Говорят, за фруктовыми деревьями наблюдает, дабы книгу составить. Ерунда! Нет женщины — бессонница, скука. И колесит по садам в надежде кого-нибудь встретить, дабы языком помолоть. Все-таки непонятно, как может здоровенный мужчина обходиться без бабы. Вся кровь превратится в шлак. Дескать, та, в которую влюбился, была замужем и не ответила. Дескать, до сих пор ее любит. Это-то понятно. Он сам годов двадцать подряд любил жену, а вот позывы к другим бабам испытывал и со вкусом кое-каких обхаживал и был счастлив, разве что малость совесть морочила.
За воротами Никандр Иванович замедлил шаг. Отрадно. Не встретил Оврагова.
Неподалеку от лесопитомника, где, как вдоль проволоки, тянутся из конца в конец крохотные елочки, клены, карагачи, он стоит и ждет. По-прежнему спокойно. Пласты тумана колышутся, лопаются, трещины наполняет багрянец восхода.
Ровно пересвистнулись сторожа. Все идет нормально. Андрейка огрызается, а уж если пойдет, пустой не возвратится. Ловок. Смел. Верно, глуп еще. По-школьному думает. Ничего. Смолоду я тоже хорохорился. Все видел в чистом виде: совесть, порядок…
От мысли о самом себе давнем он просветлел лицом. Если бы тот же Оврагов, хоть он и близорукий, встретил сейчас Никандра Ивановича, он различил бы признак озарения на его лице, а также то, что оно душевное. Но мигом позже Оврагову почудилось бы, что он обмишулился: на лице Никандра Ивановича свет и не ночевал, а только горькая гримаса. Конечно, Оврагов не понял бы ни того, почему произошла резкая смена выражения на зацепинском лице, ни тем более того, чем вызваны скачки в настроении Никандра Ивановича. Впрочем, после вчерашней сшибки с Зацепиным навряд ли Оврагов стал бы вглядываться в его лицо.
