У Андрюши не было карманного фонарика, однако он не сдержался, чтобы не сказать того, что сказал. Врать он не любил. Получалось помимо воли. Наверно, позавидовал тому, что Натка ловко изобразила такси? Язык взял и сболтнул. Язык, он иногда такое вытворит: ахнешь от неожиданности.
Он выкатил из золы картофелину, попробовал на ощупь. Обжегся: поджаристая шкурка проломилась.
— Нат, поспела. Возьми. А рассыпучая! Пропеклась и подгорела, как поросячья нога.
Пока доставал из золы остальные картофелины и ломал хворост, Натка намазала маслом ржаной ломоть.
— Куда столько намазала? Капиталист я, что ли, такой жирный хлеб есть?
— Разговорчики. Знай ешь. Лицо будет румяное.
— Без румян обойдусь. Они девчонкам позарез.
— Знаешь, — строго сказала Натка, — я не думала, что ты о девчонках низкого мнения.
— Уж и нельзя высказаться о вас.
— Критика и клевета — разные вещи.
— Понятия.
— Верно, понятия.
— Они легко подтасовываются.
— Оскорбитель.
— Я не про тебя. Вообще…
Андрюша взял «капиталистический» ломоть, крупно откусил от него. Натка заскучала. Она сидела на корточках, отвернувшись от костра и вертя в зубах талинку. Наверно, захотела спать и не знает, что делать: подушка у них одна, одеяло одно. Не ляжешь ведь на одну подушку и под одно одеяло.
Он положил возле нее одеяло и подушку.
— Укладывайся. Я у огня посплю.
Уходя в темноту, почувствовал себя одиноким, и ему стало обидно, что для Натки дороже спать, чем коротать ночь в разговорах.
«Закурить бы, — подумал он. — Жаль — папирос нету, да я не умею».
Он ширкнул по коробку и в тот момент, когда спичка вспыхнула, вдохнул в себя жгуче резкий серный дымок. Потом он вспомнил о светлячке. На дне коробка тлела крошечная, не больше мушиного глаза, точка. Андрюша сорвал лист белокрыльника, положил под куст, а на него светлячка. Может, восстановится светимость. Светлячок долго ползал по листу, но ярче лучиться не стал. Неволя, видать, подействовала.
Андрюша побрел по кромке берега навстречу огуречному запаху крапивы.
За поворотом река ширилась, разглаживалась. Над отмелью светлел качаемый течением белокрыльник. На той стороне, в бочажине, студенело отражение месяца.
Андрюша метнул в бочажину камень. Месяц раскололся, а когда брызги осыпались, он как бы начал склеиваться из растягивающихся кусочков и вскоре уже тонко гнулся на потревоженной глади. Все это было красиво, но без Натки не имело значения.
Мешало восприятию ночной красоты то, что он не мог забыть о пригасшем светлячке. Поначалу он не отдавал себе отчета в том, почему этим обеспокоен, и лишь за полночь, у костра, испуганно догадался, что сам он как пригасший светлячок.
