Интересно, что тремя годами раньше, будучи примерно в том же возрасте, звание камер-юнкера получил «второй лицеист», князь Александр Михайлович Горчаков. И тогда министр иностранных дел Нессельроде подумал, прежде чем подписать представление на Горчакова: «Молодой человек уже метит на мое место». А Горчаков действительно «метил» и действительно стал канцлером, а вот Тютчев? Ему претила всякая мысль о долгой, усердной службе, нудном подъеме вверх по служебной лестнице. Вот откуда его столь долгое сидение в секретарях миссии.
Посередине иконы была последняя, во многом проливающая свет на «разгадку» судьбы Хлопова надпись: «В память моей искренней любви и усердия моему другу Федору Ивановичу Тютчеву. Сей образ по смерти моей принадлежит ему. Подписано 1826 года марта 5-го. Николай Хлопов».
5 марта 1826 года — день свадьбы Тютчева и вдовы Элеоноры Петерсон, урожденной графини Ботмер. Будь Хлопов в это время в Мюнхене, он, конечно, и подарил бы эту икону Тютчеву в столь памятный для того день. Но Хлопова там уже не было. Аксаков об этом не знал и, видимо, основываясь на дате «5 марта 1826 года», считал, что Хлопов уехал во второй раз в Мюнхен с Тютчевым. По-впдимому, не знал биограф поэта и о дате свадьбы. А вот К. В. Пигарев знал, оттого и указал эту дату в своей монографии.
Но тогда, если Хлопов в Мюнхен не уезжал, то 5 марта он не мог знать о женитьбе Федора Ивановича, ибо о дне свадьбы вряд ли знали и родители поэта. Свадьба состоялась поспешно, ведь Тютчев только два месяца, как вернулся из отпуска, а до этого он был безумно влюблен в юную Амалию и о женитьбе на другой женщине у него вроде бы и мыслей не было. Кроме того, избранница поэта была лютеранкой, а он православного вероисповедания, возникали трудности не только с получением родительского благословения, но и церковного разрешения. Вот и вынуждены были молодые на первых порах скрывать свой брак.
Поэтому, вероятно, надо считать дату 5 марта случайным совпадением, скорее всего это время изготовления иконы. Но вот фраза: «Сей образ по смерти моей принадлежит ему...» заставляет задуматься. Что это за слова о смерти, ведь о дряхлости Николая Афанасьевича вроде бы говорить было еще рановато. Возраст его был определен мною по найденным в архивах записям в исповедных ведомостях той же церкви Николая Чудотворца в Столпах. Ко времени подписи на иконе ему было около 56 лет (следовательно, он был примерно двумя годами моложе отца поэта, т. е. около 1770 года рождения).
