Джин тихонько засмеялась.
— Чего ты смеешься? — удивился тот, улыбаясь.
— Помню, конечно! — наконец, ответила она, перестав смеяться. — Какой же все-таки у тебя был идиотский свадебный костюм! Боже, как мне хотелось снять с тебя этот глупый пиджак!
— Эй!.. — в шутку обиделся супруг. — Мне его друзья помогали выбирать, между прочим!.. Тебе же нравился!
— Ну и вкус у них! — с усмешкой подметила Джин, смотря на него любя, беззлобно. — А про пиджак пришлось тебе чуточку приврать — а то обидишься.
Курт промолчал, удрученно выдохнул. Поняв настроение мужа, та добавила:
— Ну, согласись, не очень он смотрелся…
— Ну, в общем, да… — смирился муж, пожал плечами. — Мне просто нравиться тебе хотелось.
Джин посмотрела на него как на мальчишку, тихо проворковала:
— Ты и так мне нравишься, глупый! — и обняла, положила по-матерински голову себе на плечо, погладила волосы, будто утешая. — Как же ты не поймешь…
— Правда?
— Ну, конечно, правда! — Джин поцеловала Курта, крепче прижала к себе. — А теперь ложись уже в кровать — времени много.
Муж молча снял с себя свитер, обошел кровать, лег под одеяло, нежно поцеловал супругу в губы.
— Я обязательно что-нибудь интересное для тебя достану! — заверил Курт, накрывая и себя, и жену нагретым ее телом одеялом. Говорил это пылко, с энтузиазмом. — Непременно достану!
— Давай-ка для начала ты выспишься, добытчик, — посоветовала Джин и, положив ладонь на горячую грудь мужа, тихо пожелала: — Спокойной ночи, Курт.
— Спокойной ночи, Джин…
Вторник, 13 февраля 2014 года
Метель, беснующаяся всю ночь, успокоилась только ближе к полудню. Кипящая серая мгла, еще какое-то время висевшая в воздухе после нее, вскоре окончательно рассеялась, рассосалась, словно водяной пар, обнажила черно-зеленые сугробы и угольные стволы деревьев. Легкий пеплопад, подгоняемый совсем обессиленным ветерком, стал почти незаметным, неторопливо сыпался на затерянные в грязных снегах машины, заборы, руины давно брошенных жилищ, прятал старые звериные тропы. От крепкого мороза то тут то там скрипели обледенелые оборванные провода на столбах, с треском ломались потяжелевшие от наледи ветви, крошились зеленоватые корки льда. Небо же, что за двенадцать лет ни разу не изменило цвет, было по-прежнему кровавым, страшным, будто бы вовсе не земным, а каким-то чужим, незнакомым, инопланетным. Да и облака отличались от него несильно — такие же багровые, как засохшая корка на ране, разве только чуточку светлее. И лишь солнце, ставшее навеки оранжевым, вновь и вновь выглядывало из-под них с каким-то особенным озорством и весельем, чтобы пролить на грешную землю свой негреющий рыжий свет, от чьего возникновения, казалось бы, должно быть теплее, но на деле еще сильнее пробирало холодом до самых костей. А дополняла этот скудный пейзаж поистине пугающая глухая тишина, не нарушающаяся ни противным гоготом птиц, ни рыком бродячих хищников.
