— Ну расскажите, ведь я не наивная барышня.
— Не могу!
— Фу, как глупо, — говорю я, с волнением собирая краски. Писать я больше не могу и захлопываю ящик.
Сидоренко осторожно берет мой этюд и, смотря на него, говорит:
— Вы — настоящая артистка, Татьяна Александровна!
Та же фраза, что сказал мне «тот»!
— Много вы понимаете, — вдруг выпаливаю я. Я не могу сдерживаться, почти вырываю этюд из его рук и поворачиваюсь, чтобы уйти.
— Татьяна Александровна! Да за что же вы так рассердились, — говорит он, идя за мной.
Я чувствую, что надо же ему объяснить мою грубость, и говорю сердито:
— Вы разозлили меня. Что это за манера заинтересовать человека и потом… Если нельзя что-нибудь рассказать, так не нужно и начинать… Я очень любопытная… и потом… меня злит, когда со мной разговаривают, как с «барышней»… я люблю простое товарищеское отношение.
Боже мой, что я путаю! Экий ты, батюшка, не находчивый, вот теперь бы тебе отомстить мне, сказать, что я запуталась. Но нет, он смотрит на меня добрыми глазами и только удивляется.
— Не хочу с вами говорить, пока вы мне не расскажете историю преступления господина Старка, слышите? — говорю я капризным голосом.
— Да не могу, ну право, не могу я рассказать, не оскорбив ваших чувств.
«Да почем ты знаешь о моих чувствах, простота ты этакая!», — думаю я и говорю ворчливо:
— Как хотите — это ваше дело, — и ухожу в каюту.
В каюте срываю с себя передник и бросаюсь лицом в подушку. Мне мучительно хочется видеть его! Я хочу целовать его глаза, его губы, его щеку около шеи. Хочу слышать запах его духов! Зачем я о нем говорила?! Но ведь мне не говорили ничего хорошего. Ах, да не все ли равно — пусть он будет чем угодно, дураком, развратником, пьяницей! Я хочу в эту минуту его улыбки, его поцелуя!.. А Илья?..
Я вскакиваю, хватаюсь за голову — кровь нестерпимо бьется в висках. Я плачу от злости и стыда — и сразу успокаиваюсь.
Что за глупости! Что я думаю? Ведь это какой-то бред — болезнь! Ведь я люблю Илью, одного его. Ведь вся эта глупость не любовь. Ведь если бы сейчас, сию минуту мне сказали, что «тот» умер, я бы обрадовалась — для меня мучительно думать, что он существует.
Я сижу и смотрю на круглый иллюминатор. Я совершенно спокойна, мне даже смешон мой пароксизм.
— Ну, Таточка, — говорю я сама себе, — вам, верно, пятнадцать лет, что вы влюбились в прекрасного незнакомца и сумасшествуете. Да нет, я в пятнадцать лет влюблялась только в артисток, танцовщиц и красивых женщин. Первый мужчина был мой муж. Я вышла замуж семнадцати лет, а двадцати уже овдовела.
