Весной восемнадцатого госпиталь свернули, перебросили ближе к фронту. Опустел нижний этаж, флигель, сараи. Все выглядело пустым, разоренным, брошенным. Саввишна бродила по нижнему этажу, ворчала, пытаясь навести подобие порядка.
Софья Аркадьевна Великим постом простудилась, слегла. Ася теперь стала сиделкой бабушки, находилась возле нее неотлучно. Держа в руке высохшую, вдруг ставшую маленькой и легкой ручку старой женщины, она чувствовала, как из этой ручки уходит жизнь, и жалость к бабушке, и сожаление о том, что так мало они были на этом свете вместе, что не довелось познакомиться раньше и окрасить любовью и заботой друг другу дни.
– Бедная моя Тина, – вздыхала старушка и качала головой. И в эти минуты Ася готова была поделиться своей молодостью и здоровьем, лишь бы вдохнуть в нее ускользающую жизнь.
Однажды Асе показалось, что болезнь отступила и Софья Аркадьевна приободрилась. К ней приехал из города хорошо одетый господин, которого она приняла у себя без свидетелей. А когда гость уехал, позвала к себе Асю и велела сесть рядом. Глаза бабушки сосредоточенно блестели. Она велела поднять себе подушки. Устроилась в них, взяла Асю за руку и сказала:
– Я, Тиночка, имение на тебя переписала. Вот документ. Ты здесь живи, жди Алексея. А вернется он, вместе решите, как с домом быть.
– Бабушка! Вы так добры, так добры! Я не знаю, как благодарить вас…
– Как же… добра… Скажешь! – недовольно оборвала ее Софья Аркадьевна. – Добра! Почем ты знаешь о моей-то доброте?
– Ну как же? Вы все готовы отдать, вы…
– Э! Нашла за что хвалить! Я что ж, по-твоему, с собой на тот свет дом-то да мебель потащу? Не надо это там. В тех местах иные богатства ценятся.
– Господь не оставит вас, бабушка. Вы для раненых…
– Много ты понимаешь – для раненых. Э-эх… В молодости, детка, мы успеваем натворить столько суетного зла, что к старости нужно делать много добра. Столько добра, чтобы успеть перекрыть все зло, что по недомыслию либо же из упрямства совершили когда-то. Я ведь, пока старела одна в этом доме, обо всем передумала. Все вспомнила. И вот ведь, как нарочно, вспоминаются не те обиды, что тебе сделали, а именно те, что ты кому-то сделала да и позабыть успела.
– Вы бы, бабушка, не думали о плохом.
– Я вот тебе говорила, что мы с дедом твоим душа в душу прожили. Соврала. Гуляка он был и скандалист. Но дело не в этом. Молодость проскандалили, а как он Богу душу-то отдал, я решила для себя жить. Дочь в дорогой пансион определила, сама – по заграницам. Далеки мы с ней были духовно, я ведать не ведала, что у нее, бедняжки, на сердце. После пансиона Наташа в имении затворилась, про балы и выезды слышать не желала. Когда приехала я однажды из своего путешествия, а она на сносях, со мною чуть удар не сделался. Отца твоего, конечно, я рассчитала и прогнала из дому. Но он в селе остался, кругами ходил. Роды-то трудные оказались, не чета твоим. Когда мне доктор объявил, что дочка-то умерла, я весь свет возненавидела. А в первую очередь твоего отца. Акушерка ребеночка-то обмыла, запеленала, я его у ней из рук выхватила и твоему отцу-то, черному от горя, в руки-то и сую. Делай, мол, с этим теперь, что хочешь!
