Хочу уйти сразу, но ноги сами несут меня в гостиную. Туда, где последний раз я и видела мать и отца. В тот самый день, когда чаша была переполнена и выплеснувшееся наружу дерьмо изменило мою жизнь навсегда. Я не хочу этого, но память возвращает меня назад без спросу. Тогда здесь все было расшвыряно из-за нашей с отцом борьбы, сейчас же все на своих местах, хоть и покрыто пылью, как и все остальное. Чувствую, что начинаю задыхаться из-за того, что с шокирующей отчетливостью ощущаю причиняющие боль жестокие руки на своем теле. Там, где их ни за что не должно быть. Мои легкие отказываются получать кислород из воздуха этой комнаты. Я чувствую, как темнеет в глазах, и жуткая тошнота сворачивает все мое нутро, вынуждая с долгим стоном согнуться. Сердце колотится суматошно, совершая дикие скачки из горла в желудок и обратно. Мое тело прямо как тогда наполняется обжигающей болью, пульсирует каждой сломанной в тот день костью и горит многочисленными гематомами. В моих мыслях я извиваюсь на полу, борясь за себя и за следующий вдох с отчаянной силой. В этот момент я опять ощущаю на своем теле большие сильные руки и кричу, вырываясь и царапаясь, как умалишенная.
— Лала, Лали, — перекрикивая меня, орет Северин. — Лали, родная, очнись! Это же я! Я, твой Северин! Посмотри на меня, посмотри на меня!
Он скручивает меня так, что я даже дернуться не могу, и выносит наружу.
— Давай, дыши, девочка моя, — ласково шепчет он. — Дыши и приходи в себя!
Я вдыхаю раз. Потом еще. Воздух снаружи кажется сладким и бьет в голову после мертвого пространства внутри дома. Еще несколько судорог сокращают мое тело и вырывают первые слезы. Сорвавшись, они становятся бесконечным ручьем в половодье, который безостановочно прет из меня, грозясь порвать на части, если попробовать его удержать. Я рыдаю, вою, бьюсь в руках моего мужа.
Не могу вычленить ничего конкретного из этого бурного потока боли, что сейчас изливается из меня наружу. Северин садится со мной прямо на землю, скрываясь в высокой траве. Я все плачу и плачу и не могу остановиться. А он укачивает меня и шепчет что-то, чего не разобрать, но в каждом тихом слове океан нежности, адресованной мне одной. Наконец, рыдания иссякают, и остаются только всхлипы и содрогания.
— Он всегда говорил, что я никчемная. Ошибка природы. Что мы с мамой его обуза, наказание, которого он не заслужил. Говорил, что ненавидит ту ночь, которая свела его с мамой. — Я смотрела перед собой и видела только пустоту. — Орал вечно, что я бесполезна и мне ничего в этой жизни не светит, если я не научусь подчиняться беспрекословно. А я не хотела. Никогда не могла себя заставить. Даже пока еще совсем была ребенком и какое-то время верила, что если стану угождать ему, то он сможет полюбить меня. Хоть немного. Но потом поняла, что никогда этого не случится. Он не умел любить. Вообще. Он всегда только ломал и втаптывал в землю. А я не желала ломаться. Не хотела стать как мама. Как все вокруг, кто позволял ему все что угодно. И это бесило его так, что он терял даже те крохи человечности, что в нем были. Он бил меня. Часто. Но в тот день совсем озверел. Я имела глупость возразить ему. Прилюдно. Не помню, в чем было дело. Но это уже и неважно. Мое открытое неповиновение окончательно сорвало ему крышу. Он приволок меня домой и стал бить. Сильнее, чем когда-либо раньше. Может, мне стоило сделать вид, что я раскаиваюсь и подчиняюсь, но я не смогла. Но во мне будто что-то щелкнуло, распрямляясь. И он тоже почувствовал это. И тогда он набросился на меня и стал рвать одежду… Он ревел, что подчинит меня любой ценой… Сломает каким угодно способом…
