Так он тащил их до самого привала — Леру и ее упрямую коротконогую лошаденку.
Вечером долго сидели у костра. Пили чай.
Разомлев, с блестящими от яркого света глазами, Самбу вдруг спросил, оборотившись к Лере:
— Маат ес?
Она не поняла.
— Ес маат?..
— Спрашивает: мама у тебя есть? — перевел Чонак. Ах да!.. Ведь это же по-русски.
У Леры давно нет никого, кроме бабушки, и она мотает головой: «нет».
— Отэ-э-эс ес?
Она опять мотает головой.
— Брат ес? Сэстра ес?
Блестящие глаза Самбу смотрят на нее сочувственно и ласково. Ему, видно, хотелось бы для нее бесчисленных нитей родства и любви, которые связывают человека с жизнью, одним словом, детского, простого счастья, какое, по его понятиям, нужно этой девочке, еще не научившейся даже ездить верхом.
И вдруг он спросил:
— Жених ес?
Она густо побагровела, не решаясь отчего-то ни помотать головой, ни кивнуть утвердительно.
Чуть приметно, но лукаво блеснули глаза Самбу, от которых не укрылось это растерянное выражение.
— Нэт жених!.. Ничэго, парны ес, будэт жених.
Лера стала укладываться спать. Он, не вставая с травы, заботливо оправил на ней сапрыкинскую шубу.
Костер горел. Люди смеялись и разговаривали.
Сафьянов тоже малость «рубал» по-тувински. По этому поводу он говорил так:
«Все, вот все как есть понимаю, а выразить — эх! — выразить не могу».
Лера слышала звуки непонятной речи, видела сквозь сомкнутые веки блеск огня.
Потом огонь стал дрожать и погас. Она уснула.
Серая, серая, совсем серая, нежно-пепельная, высохшая, сгинувшая, жалкая и такая безмерно печальная — без листика, без зеленой почки — вставала перед Лерой тайга: это были кусты и молодые деревца, осмелившиеся прорасти под тенью больших деревьев, во тьме, без солнца. Бессильные, они не смогли пробиться ввысь. Им не хватило света и тепла.
Даже не тление, а медленное усыхание постигло их. Долгая, скучная смерть. И кажется, будто говорят они сухим шелестом и шорохом: «Нет места нам, нет места, нет места в тайге. Но мы родились и росли, тянулись вверх, к солнышку и ветру. Да не дотянулись — высохли. Нас много, и все мы мертвые, мертвые. Корни у нас слабые, стволы сухие, головы наши деревянные — седые, серые… А все-таки мы деревья, деревья, деревья…»
То вот этаким древесным кладбищем вставала перед Лерой тайга — бессильная, глухая, душная.
То вдруг оборачивалась она огромным дуплистым деревом без вершины, причудливым, как терем, выстроенный руками лешего.
Вершину снесло. А когда?
Может, и десять и двадцать лет назад — никто не знает. Да и кому до этого дело? Кто приметит одну-единственную снесенную вершину среди великого множества живых вершин? Нет вершины — и все.
