— Всепрощающего… — пробормотал Слегин. — А разве Он всех прощает? Разве все обречены на спасение?
— Срезал, — похвалил батюшка. — Милосердие Бога безгранично, мы с тобой это на себе испытали. Однако простить и спасти Он может только того, кто хочет быть прощенным и спасенным и выполняет указания Врача. Словом, если хочешь бессмертия — принимай лекарство от смерти, то есть причащайся, а перед причастием — кайся в грехах. Это я не тебе, Павел, говорю — это я общо. А кто не желает принимать лекарства, тот умрет, и Врач тут совсем не виноват.
— Кажется, диакон Андрей Кураев такое развернутое сравнение приводил.
— Да и не он один, — заметил отец Димитрий и процитировал: — «Отче Святый, Врачу душ и телес наших…» Забыл, что ли?
— Не забыл, — ответил Павел и улыбнулся.
— Ну вот и хорошо. Раз не забыл — скоро поправишься. Я завтра часов в восемь приду. Будь готов.
— Всегда готов.
Посмеялись и помолчали.
— А ты сегодня намного лучше выглядишь, чем в прошлый раз, — похвалил священник. — Тогда совсем доходягой был.
— Лучше. Со вчерашнего дня уже сам в столовую хожу.
— Молодец.
— А еще меня вчера на флюорографию возили, в коляске. Флюорографию на первом этаже делают, я бы не дошел.
— Приятно, когда тебя возят?
— Скорее стыдно.
— Очень хорошо, Павел. А результаты уже известны?
— Врач говорит, что организм отреагировал на лекарства и есть улучшения.
— Ну вот и славно. Павел, мне идти пора. Завтра увидимся.
Священник встал со стула, а больной — с кровати; священник протянул руку, а больной пожал ее.
— До завтра, Павел.
— До завтра, отец Димитрий.
— Это был твой брат? — спросил у Слегина Колобов, когда посетитель ушел.
— По плоти — нет, по вере — да, по духу — скорее отец, нежели брат.
— Не понял, — простодушно констатировал Михаил.
— Завтра утром поймешь, — улыбчиво пояснил Павел.
* * *
Однако до утра еще нужно было дожить: утру предшествовали вечер и ночь. Вечером Павел самостоятельно сходил на уколы, помолился в пальмовой молельне, глядя куда-то сквозь оконное стекло и заснеженный пустырь, и отправился спать.
В ночном сне ему приснилось позднее зимнее утро, черно-белое кладбище и цветные небо, солнце, купол. Слегин шел в церковь к большому празднику и по собственному умонастроению вдруг понял, что он не Павел, а дядя Паша, и ему стало грустно, как, наверное, бывает грустно душе, возвращающейся в тело после клинической смерти.
Дядя Паша рыкнул, прогоняя странную грусть и пугая прохожих, после чего по-крабьи заковылял далее. Глаза его (прямосмотрящий и скошенный к носу) глядели вниз, туда, где ступали его ноги (здоровая и покалеченная). Вверх смотреть было незачем: он и так знал, что в воздухе кишмя кишат бесы и оттого воздух похож на кипящую воду с бесами-чаинками.
