Мы вышли на дорогу и повернули к дому. Теперь фонарь бил прямо в глаза.
— Не нравится мне это, — сказал Виктор. — Не нравится… Гош! Чего молчишь?
Гош шагал совершенно бесшумно — тихий перезвон музыкальной шкатулки летел сам собой в темноте справа от нас.
— Надо сдвигать время атаки, — сказал Виктор. — Ровно в полночь начнем, не раньше.
— А мальчишки? — наконец‑то отозвался Гош.
— Мальчишки… — прошипел Виктор сквозь зубы.
— Без четверти, — сказал Гош. — Тогда успеем вытащить.
— Да к черту мальчишек! — не выдержал Виктор. — Достали меня эти телячьи верования! Идиотизм какой‑то: мальчишку им надо спасти, и хоть весь мир вдребезги… Хватит! На одной чаше весов — те мальчишки, а на другой — мы! Чем их две жизни ценнее наших? Четырех наших жизней?!
— Тебе этого не понять, — сказал я.
— Да, — неожиданно спокойно сказал Виктор. — Боюсь, мне этого не понять, Храмовник. Или, может, они, когда вырастут, станут не двумя обычными мужиками, а кем‑то особенными? — почти вкрадчиво осведомился он. — Крылышки прорежутся, перышки и нимб?
Я промолчал. Гош тоже.
— Гош! Лучше начать позже, когда она будет занята ритуалом. У нас будет больше шансов… Гош, твою мать! Слышишь ты меня или нет?! В полночь. Ровно. И ни минутой раньше.
— Без четверти, — отозвался Гош. — Мы их вытащим.
— Да не их спасать нас Старик послал, а за книжкой! — не выдержал Виктор. — Книжка нам нужна, а не мальчишки. Она этих мальчишек, если Храмовник не напутал, больше полусотни уж в землю положила. И двумя больше, двумя меньше — роли не играет… Хватит в благородство играть, Гош! Нам самим бы живыми остаться!
— Мы их вытащим, — сказал Гош.
— Гош…
Перезвон шкатулки больше не двигался, замер на одном месте.
До дома осталось метров сто пятьдесят. Соваться ближе пока не стоит.
— Гош!
— Все, — отрезал Гош. — Не суетись. Идите.
Он остался на дороге, а мы пошли влево.
Здесь дорога проходила впритык к косогору. Небольшой — метров пять в высоту, но почти отвесный. Пришлось карабкаться, хватаясь за кусты. Мокрые прутья скользили в руке, изгибались, норовя вырваться.
А когда поднялись вверх, оказались в темноте. В сторону дома холм поднимался еще выше, закрыв фонарь. Снова опускается уже у самого пруда.
Темно стало, хоть глаз выколи. Из ничего сгущались стволы, толкаясь в выставленные руки. Серебристый ритм, за который я цеплялся, как за соломинку, остался позади вместе с Гошем. Пропал, растворившись в шуршании дождя…
Что‑то мазнуло по щеке — чьи‑то мокрые, окостеневшие от холода пальцы.
