— И что?
— Ты пока не понимаешь.
— Ага.
— Ага. Идиот. Ты — мент. Вот и все. Не дай тебе Бог. А если даст — все быстро поймешь. Пока.
Он заводит двигатель и уезжает. Я остаюсь один. Я сижу так еще час, до тех пор, пока окончательно не проходит опьянение. Мой мозг сейчас удивительно чист, я знаю, что нужно делать.
Натягиваю перчатки, беру «ТТ» за ствол. Носовым платком тщательно протираю все части пистолета, подхожу к трупу. Мучительно вспоминаю — а не левша ли наш полковник? Нет, вроде — нет. Пальцы его уже начали коченеть, но не все потеряно. Я вкладываю оружие в его правую руку, придирчиво оглядываю поляну. Всё нормально, да. В метре от трупа в снегу лежит яблоко — желтое с красным бочком. Я поднимаю его и откусываю большой кусок. Люблю немного подмороженные яблоки, что уж тут поделать.
Больше здесь делать нечего. Хрустя яблоком, я быстро иду по тропинке в сторону Ростокинского проезда. У меня еще есть какие-то деньги, надо поймать попутку и ехать домой. Завтра — к 8 на службу.
Я знаю, что будет утром. Бандерас посмотрит мне в глаза, я молча кивну. Он кивнет в ответ и пожмет руку. Просто так — мужчины здороваются. Он не будет задавать вопросов, ведь вчера он ни о чем не просил меня. Все, что я сделал — я сделал сам, по собственной воле. У нас, в прокуренных кабинетах два на три в доме 12 по Бойцовой улице, любой сделал бы так же.
Пройдут месяцы и годы, мы будем делить с Николаем Петровичем один кабинет на двоих. Будем ловить, раскрывать, наказывать или посылать куда подальше этих назойливых потерпевших. Не надо было, дядя, класть ценное имущество на всеобщее обозрение. Даже в магазинах на камерах хранения пишут: администрация не несет ответственности за ваши ценные вещи. Какого же черта мы должны?
У нас и без того — обостренное чувство справедливости, а в соседнем ОВД теперь, кстати, отличный зам по розыску. Молодой, толковый мужик. Говорят, зашитый, совсем не пьет. Надо будет, при случае, поехать познакомиться. Вот только «Москвич» починим, а то несолидно ехать на первую встречу с коллегой с такими-то ржавыми крыльями.
Я все помню, все знаю, и все об этом знают. Но мне совершенно нечего бояться. Последние пять месяцев я или сижу дома, или хожу в прокуратуру. Мне еще повезло, что меня оставили под домашним арестом, а не отправили в «Лефортово», благо близко. Такая, знаете ли, глупость. Там было очень темно, и, признаться, страшно. Никто из нас не знал, что будет за дверью, а я — я стоял первым. Уже давно не младший, не студент, не стажер, а опять первый. Всю жизнь первый. Когда «тяжелые» вынесли дверь и отскочили в сторону, я вошел и выстрелил на звук. Теперь в объяснениях — сколько их было — я пишу: она что-то выставила в мою сторону. Шприц это был, просто шприц. Но я тогда чуть не обосрался, честное слово, и раза четыре нажал. Я хорошо стреляю, но хуже Воронова. По крайней мере, когда нас вывозят раз в год на стрельбы, он, как и раньше, выбивает 10 из 10, а мой абсолютный рекорд — восемь. На общем фоне, говорит кадровик, очень даже хорошо. А тут меня как подменили: все четыре пули легли рядом, груди у той девки не стало вообще.
