— Ты с кем это сегодня в обнимку на санях каталась? А? Говори!
— Там все катались, — сказала Даша.
— А по вечерам за околицу тоже все бегают? «К Маруське пойду!» Знаю я теперь твою «Маруську»! Не перестанешь с ним хороводиться — косы вырву!
— Не зудила бы ты девку, Варя, — вмешалась, свесив голову с печи, бабка Аксинья. — Парень-то и пригожий и работящий...
Но мать только пуще взвилась от ее уговоров.
— Работящий! Пригожий! Ни кола, ни двора у этого пригожего, у чужой старухи на лавке приткнулся. Да еще в колхоз записался.
— Не он один в колхоз вступил, — сказала Даша. — Уж полдеревни, поди-ка... И Егор...
Напомнив про Егора, Даша тут же поняла, что допустила промашку. Да сказанного слова за деньги не воротишь.
— Не смей мне про Егора поминать! — в бешенстве закричала мать. — В могилу он меня загонит с беспутной этой бабой да с колхозом... Ты умных людей слушай. Чего Антон Карпов про колхоз говорит?
«Иван Хомутов не дурее твоего Антона», — подумала Даша, но вслух возражать матери не решилась.
Всю зиму в Леоновке бурлили собрания. Иван Хомутов, воротившийся хромым с гражданской войны, на собраниях кричал про светлую жизнь. Антон Карпов, дымя самосадом, бубнил мужикам: «Раз светлая — так, надо полагать, что совсем без ночей. Спать по ночам Советская власть отменит, а придется горбатиться на этот самый колхоз цельные сутки».
Мать тяжело раскашлялась, схватилась руками за грудь. Худая, согнутая, вздрагивающая от кашля, в полумраке избы она выглядела жалкой и страшной. Бабка Аксинья проворно слезла с печи, принялась раздувать задремавшие угольки, греть молоко.
— Комсомолец он, — угомонив кашель, горестно проговорила мать. — Говори: комсомолец?
— Комсомолец, — тихо сказала Даша.
— Комсомольцы невенчанные живут. Егорка без венца со своей нищенкой спутался, и ты туда же? За что мне наказанье это? Господи, за что?
Варвара рыдала, уткнув лицо в подушку.
— Не плачь, мама, — сказала Даша. — Не оплакивай ты мое счастье. Люблю я Васю.
— Не смей! — вскричала мать, вскинув голову. — Не смей об нем думать. Я тебя родила, я твою судьбу по-хорошему слажу. Не перечь ты мне только... Забудь об этом беспортошном!
Даша вся сжалась от охватившего ее отчаянья, от жалости к матери и к себе. С трудом ворочая занемевшим языком, она все-таки сказала свое:
— Милей Васи мне никто не будет.
— А-а, — застонала мать.
Опираясь на руки, медленно встала с постели, пошатываясь, двинулась к Даше.
— Нету тебе моего благословения, — говорила она угрожающе. — Поперек моей воли сделаешь — не будет тебе радости.
