— Пусть назовет, — тихо подсказал Ахмету председатель постройкома.
— Назови, — потребовал Ахмет.
— И назову, — с угрозой рубанула Анфиса. — Мы в соседних деревнях жили, и все знают, что он — помещицкий сын. А фамилия его Григорий Спирин.
— Григорий?
— Спирин-то — помещик?
Улыбки замелькали на лицах.
— Смеетесь? — крикнула Анфиса. — А вы его самого спросите. Пусть он скажет, кто его отец.
Стало тихо. Ахмет оглядел собрание, отыскивая Григория Спирина. Но Григорий сам сделал шаг вперед от стенки, где стоял вместе с товарищами.
На помещика, нарисованного в хрестоматии для четвертого класса, Григорий Спирин нисколько не походил. Было ему на вид лет сорок, худ, волосы после стрижки под машинку отросли неровными мысиками.
— Правда, что твой папа — помещик? — спросил Ахмет.
Терзая обеими руками кепку и глядя в пол, Спирин обреченно кивнул:
— Правда.
Ответ его растворился в тишине, ошеломив строителей. Вот тебе и Григорий Спирин!
Председатель постройкома на этот раз не стал суфлировать Ахмету — сам обратился к Спирину.
— Расскажи, как жил до революции.
Кривая, жалкая усмешка прошла у Спирина по губам.
— Не так жил, как вы думаете, — с печалью в голосе проговорил Спирин. — Незаконный я. Мать моя в горничных у помещика жила. А как забеременела — в скотницы перевели. И я с десяти лет скотину пас. Вырос, женился, а земли — ни клочка не дали. В батраках с женой мыкались. До двадцать пятого года все в батраках. А в двадцать пятом уехали из деревни на заработки. С тех пор все по стройкам... Дети у нас. Трое...
— Ну, что? — торжествующе спросила Анфиса. — Говорила я!
— Кому давать слово? — вспомнив о своих председательских обязанностях, спросил Ахмет.
Никто слова не просил. С мест неслись разные выкрики.
— Пусть работает, какой разговор.
— Как это — работает? Он происхождение свое скрыл. Никто не знал, что помещик.
— Да какой же он помещик!
— В батраках полжизни ходил...
— А кровь-то куда денешь? Кровь — помещицкая!
— Опасный элемент! Гнать со стройки...
Даша сидела недалеко от Спирина. Она глядела на его впалые щеки, темные от пробившейся щетины, на грубые руки, мнущие кепку, на штаны с заплатами и остро чувствовала несправедливость, от которой страдал сейчас этот человек. И чего орут? Помещика нашли! Мать поневоле, поди-ка, согрешила. А хоть бы и по воле — разве он виноват?
Ей хотелось заступиться за Спирина, которого запросто могли сейчас выгнать со стройки, как не раз уже выгоняли разоблаченных кулаков, но никогда в жизни не выступала Даша на собраниях, и страшно ей было при всех подняться и заговорить. Казалось — ноги не сдержат, и язык не шевельнется во рту.
